Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)
Шрифт:
В эту ночь я многое узнала о своем отце. Он стремился к непорочной жизни, хотел стать монахом, но какая-то чувственная жилка в нем воевала с его благочестием. И он страдал от постоянной пытки… ибо знал о своей чувственности и пытался подавить ее. Затем он встретил мою маму и страстно захотел ее. Отбросил мысль о монастыре и женился. Но, далее женившись, пытался подавлять в себе желание, а когда потерпел в этом неудачу, стал презирать себя. Я представляла себе, как он ходит взад и вперед, заставляя себя сдерживаться и не касаться ее. Он считал физическую любовь грешной, но не мог устоять перед соблазном. Я мысленно видела, как запирался в своей аскетической комнате, лежал на соломенном тюфяке и истязал себя.
Он, очевидно, ожидал возмездия, так как был человеком, верящим в возмездие. Каждый маленький проступок, допущенный мною или слугами, должен
Утром пришла Нуну открыть жалюзи и с беспокойством посмотрела на меня. Она сказала, что я плохо выгляжу. Что же тут было удивительного, если я всю ночь провела без сна, думая о папе и о том, что он сделал с моей жизнью…
Когда я приехала в Каррефур, Морис сказал мне, что меня ждет папа. Он не сводил глаз с двери и каждый раз, как кто-нибудь входил, называл мое имя. Все вздохнули с облегчением, когда я появилась и села у его постели. Глаза папы были закрыты, и даже когда через некоторое время он их открыл, то не обратил на меня никакого внимания. Он все время шептал: «Отмщение Господа…» и был очень возбужден. Я нагнулась над ним и тихо сказала: «Папа, нечего бояться. Вы делали то, что считали правильным. Тру дно сделать большее». «Я грешник, — ответил он. — Меня ввели в грех. Это не ее вина. Она была прекрасна… любила плотские наслаждения и соблазнила меня разделить с ней эти радости. Даже после того, как все понял, я не мог устоять перед ней. Это грех, дитя мое. Самый величайший грех из всех».
Я сказала: «Папа, вы расстраиваете себя. Лежите спокойно». «Это Франсуаза? — спросил он. — Моя дочь?» Я ответила, что да. Он снова спросил: «А ребенок?» — «Ваша маленькая внучка, Женевьева». Его лицо исказилось, и я испугалась. Он начал опять шептать: «Я видел знаки. Грехи отцов… О, мой Бог, грехи отцов наших…» Я чувствовала, что должна успокоить его, и сказала: «Папа, мне кажется, я понимаю. Вы любили свою жену, но это не было грехом. Любить — так естественно для мужчины и женщины, как и иметь детей. Таким образом продолжается жизнь». Он продолжал что-то лихорадочно шептать, и я подумала, не позвать ли Мориса?
Иногда прорывались связные предложения: «Я знал — это была истерия… В тот раз мы застали ее играющей с огнем… Она разводила костер в спальне, клала поленья… Мы потом часто находили палки и поленья, сложенные как для костра в буфете или под кроватью… А потом пришли врачи». «Папа, — ужаснулась я, — вы имеете в виду, что моя мама была сумасшедшей?» Он ничего не ответил и продолжал, как будто я ничего не сказала: «Я мог бы отослать ее, должен был бы отослать. Но я не мог без нее и по-прежнему ходил к ней, хотя теперь уже знал все. А когда наступило время, появился и плод ее сумасшествия. Это мой грех, и мне будет возмездие, я знаю это, я жду его».
Я так испугалась, что даже забыла, что он больной человек. Теперь я знала, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами. Почему у нас была такая странная семья. Моя мать была сумасшедшей. Поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, — бормотал он. — Франсуаза, дочь моя… Я следил за ней. Она была хорошим ребенком, спокойным, застенчивым, скромным, совсем не таким, как ее мать. Нет, моя дочь избежала… Но написано «в третьем и четвертом поколении…» Она досталась де ла Талям… Это был грех моей гордыни. Я не смог сказать графу, когда он просил мою дочь для своего сына: «Ее мать сумасшедшая». Поэтому согласился отдать ее и затем наказал себя за свою гордыню и свое вожделение, ибо я виновен в этих двух самых смертельных грехах. Но я не предотвратил свадьбы, и моя дочь отбыла в замок».
Я пыталась успокоить его. «Все хорошо, папа. Нечего бояться. С прошлым покончено. Теперь все хорошо». «В третьем и четвертом поколении… — шептал он. — Грехи отцов наших… я увидел это в ребенке. Она такая неистовая и похожа на бабушку. Я узнаю эти знаки. Она будет такой же, как ее бабушка, не способной устоять перед удовольствиями плоти, и злые семена будут всходить через многие поколения». — «Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою малышку». Он шептал: «Семя уже в ней, в Женевьеве… Я видел это. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен предупредить свою дочь. Она избежала, но ее дети не избегут!» Теперь мне на многое открылись глаза. Теперь я поняла, почему он пришел в такой ужас, когда я сказала, что у меня будет второй ребенок. Я сидела у его постели, оцепенев от горя…
Мне даже не с кем поговорить. Когда я вернулась из Каррефура, я пошла в сад и долго сидела там одна в глубоком раздумье. Женевьева! Моя дочь! На память приходили эпизоды из ее жизни. Как будто я смотрела пьесу из целой серии сцен, весьма значительных по содержанию и ведущих к кульминации. Я вспомнила вспышки яростного гнева, ее манеру безудержно смеяться… Теперь для меня ее смех как бы перекликался с отголосками прошлого. Моя мать… моя дочь. Они даже похожи друг на друга. Чем больше я старалась вызвать в памяти лицо матери, тем отчетливее видела Женевьеву. Я знала, что теперь мне надо наблюдать за своей дочерью так же, как отец наблюдал за мной. Каждый ее неординарный поступок, на который я раньше смотрела как на детскую шалость, приобретал теперь иное значение. Злое семя прошло через меня и проросло в следующем поколении. Мой отец, который хотел быть монахом, оказался не в состоянии подавить страсть к своей жене, хотя знал, что она сумасшедшая. В результате родилась я, которая, в свою очередь, тоже родила ребенка. Ужас моего положения заставлял меня дрожать от страха не только за мою бедную Женевьеву. Ведь был еще и неродившийся ребенок…
Вчера я не поехала в Каррефур, сославшись на зубную боль. Нуну суетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель лауданума, и это помогло мне уснуть. Проснувшись, я почувствовала себя отдохнувшей, но беспокойство вскоре вновь овладело мной. Ребенок, которого я так ждала… Каков он будет? А что станет с моей бедной Женевьевой? Она пришла ко мне этим утром, как всегда делала. Я слышала голоса за дверью. «Твоя мама не совсем здорова. У нее болит зуб, и ей надо отдохнуть». — «Но я всегда захожу утром», — ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдыхает». Но Женевьеву обуял гнев. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась ее удержать, укусила бедную няню за руку. Я дрожала, лежа в своей постели. Папа прав: эти дикие вспышки — нечто большее, чем просто детские капризы. Нуну не может их пресечь, и я тоже. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла, и она появилась — на глазах блестят слезы, губы сердито сжаты. Она бросилась ко мне, обняла меня слишком неистово и страстно. «Нуну не хотела меня пускать. Но я ей не позволила. Я убью ее!» — говорила она бурно, сбивчиво, зло. Она не имеет этого в виду, твердила я себе. Такова ее манера выражаться. Вот именно, манера! Точно, как Опарина. Мой отец заметил в ней эти тайные знаки болезни…
Папа звал меня, поэтому я отправилась в Каррефур. «Он все время ждал, когда вы придете, — сказали мне. — Он все время смотрит на дверь. И зовет вашу мать. Он, вероятно, думает, что вы — это ваша мать». Я села у его постели, и папа смотрел на меня дикими, остекленевшими глазами и произносил мое имя, а временами — имя моей матери. Он шептал о грехе и отмщении, но говорил отрывисто, так, что ничего нельзя было разобрать.
Я испугалась, что он умирает. Я видела, что он довел себя до крайнего возбуждения, и наклонилась над ним, чтобы услышать его слова. «Ребенок? — шептал он. — Будет еще ребенок?» Мне показалось, что он думает о том, что я ему сообщила, как вдруг сообразила, что он вернулся в далекое прошлое. «Ребенок… У Опарины будет ребенок? Как это возможно? О, вот оно — отмщение Господне! Я же знал и, хотя знал, все равно приходил к ней. Вот теперь это возмездие Господа в третьем и четвертом поколении… и семена… семена зла… будут жить всегда». «Папа, — сказала я, — все это было очень давно, Опарина умерла, а я здорова. Со мной все в порядке». Его непонимающий взгляд остановился на моем лице: «Мне сообщили, что у нее будет ребенок. Я хорошо помню этот день. «Вы скоро станете отцом», — сказали они, улыбаясь, ибо не знали о том ужасе, который родился в моем сердце. Оно пришло, отмщение пришло! Мой грех не умрет со мной. Он будет жить в третьем и четвертом поколении. Я пришел к ней той ночью и стоял над ней. Она спала. В руках я держал подушку. Я мог бы накрыть ее подушкой, это был бы конец, конец и ей, и ребенку. Но она была так прекрасна… ее черные волосы, детская округлость ее лица. И я, трус, упал на нее, обнимая и зная, что никогда не смогу убить ее». «Вы расстраиваете себя, папа, — сказала я. — Это все позади. Нельзя изменить то, что сделано. Я здесь, и я здорова, уверяю вас». Он не слушал меня, а я думала о Женевьеве и ребенке, который еще не родился…