Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)
Шрифт:
Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.
Удаление штукатурки — очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить
Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.
Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки — не больше квадратного сантиметра — и стало ясно, что на стене есть фреска.
Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.
Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:
— Мадемуазель… Мадемуазель, где вы?
— Здесь, — отозвалась я.
Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.
— Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.
— Но ваш отец…
— Его нет… Они уехали верхом с ней… Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.
Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.
— Только не задерживайтесь, — попросила она.
Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.
Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.
— Ах, мадемуазель, — воскликнула она, — я так рада, что вы приехали!
— Он очень плох? — спросила я.
— Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.
— Вы хотите сказать, что он… умирает? — спросила Женевьева глухим голосом.
— Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.
— Мы можем сейчас пойти к нему?
— Да, конечно.
— Не оставляйте меня, — взмолилась Женевьева.
Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.
Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие
— Месье, пришла мадемуазель Женевьева, — прошептала мадам Лабисс.
В его лице что-то изменилось.
— Внучка…
— Да, дедушка, я здесь.
Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, — таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.
— Подойди, — попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. — Франсуаза, — начал он.
Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.
— Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала я.
— Не надо… — бормотал он. — Осторожно. Следить…
— Да, да, — произнесла я как можно ласковее.
— Ты не должна была никогда выходить замуж… за этого человека. Я знал, что это было… ошибкой…
— Все в порядке, — успокаивающе уверяла я его.
Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.
— Ты должна… Он должен…
— Ох, мадемуазель, — прошептала Женевьева, — я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?
Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.
— Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему…
— Почему? — спросила я. — Почему держаться подальше от него?
— Такой грех… такой грех… — простонал он.
— Вы не должны так истязать себя, — возразила я.
— Возвращайся сюда… Уходи из замка. Там только погибель и несчастье… для тебя.
Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.
Внезапно он открыл глаза.
— Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок… Что с ней будет? О, грех… грех…
Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.
— Конец уже близок.
Морис взглянул на меня и кивнул.
— Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.
— Я пойду и приведу ее, — сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.
Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!