Изверги
Шрифт:
— Ну что, ты вчерась-то ходил на базу… берут грузчиком? Чё мне-то, ничё не рассказал? Берут, блин… без прописки на подёнку-то?
— Ага… Щаззз… — возмутился Ген-Ник, — я им тычу диплом о высшем образовании… Говорю, мол, паспорта вот только нет… А они мне глядя как на вошь. На какой, мол, помойке нашёл? А у меня сам знаешь, никаких документов больше нет.
— Да, ну!.. едит твою налево… Я уже давно не тыркаюсь в эти дырки. Какая там хрена батраловка… Эти финдарюги тока и думают, как объегорить честного человека… Кругом одно объедралово! Вон! Этот… как его… Игорёк, месяц отъефрашил. И что?! Обещали мильёны… получил пинка под зад. Запах от вааас, видите ли, непристойный исхооодит, а он младшого в армию тока спровадил. Жена хворая, тесть и тёща пенсии уже полгода не видали, мать помёрла месяц назад, а отец крякнул уже давно. То ли восемь, то ли десять годков назад… точно не помню. Вот и делай, чё хошь. Старшой сын
— Щастье-то како!.. Слухай, вот скажи на милость, добр человек… Что такое щастье? Как стать щасливым-то вот?.. и чё ваще означает — быть щасливым!.. Ведь вот… одному положим — щастье это купаться в золоте… как Скрудж мак-Дак… Помнишь, в мультике? Давечь по телику много чего загранишного американишнего показыть стали… Ну, дак вот, а другому щастье… (тут он мечтательно закатил глаза, в потолок сладенько улыбаясь) великое щастье! — это босяком прогуляться под дождём на сытый желудок… как тогда, сразу после войны, в малолетстве, бывало, помню пацаньём!..
Тут послышались гулкие шаги где-то рядом за стеной, кто-то стремительно шёл по коридору. Торопливый топот то сначала удалился, а затем с новой силой раздался уже всё ближе и ближе к комнате; с некоторым запаздыванием страшно громыхнула входная дверь брошенная пришедшим и наконец, появился сам «пришелец». Пришелец или завсегдатай как всегда утомлённый и чем-то явно озабоченный мужчинка. Внешне больше похожий на обыкновенного алкаша с типичным для такового синюшным лицом. Он, зябко щурясь, вошёл в комнату и, вытащив из-за пазухи шкалик с аналогичной смесью пробурчал:
— Ф-фомич! К табе м-можно? А то я… моя визжит б-белугой… кидаца тигрицей… чуть пузырь… отняла бы… разкукошила бы на фиг, д-дура. А я ваще сдыхаю…
— Заходь, заходь, Николаш! Мы вот тоже уже лечимся, — добродушно пробурчал Фомич, указывая на свободный стул, — милости просим до нашего шалашу.
Некоторое время они молчаливо наблюдали, как тот мелко трясясь, «прошкондылял» к указанному стулу неуклюже переступая «свинцовыми» ногами. Плюхнулся на него, дотянулся, постанывая до порожнего стакана и с трудом откупорив бутылку, звякая дробно стаканом и тарой, друг от друга, наполнил стакан. А затем, крепко зажмурившись, самоотверженно вылил его содержимое одним махом в своё опухшее лицо. Секунды три, а может и больше Николай, застыв с немыслимой гримасой, в раскорячено ожидающей позе испуганно сидел, как заяц готовый в любой момент сорваться с места. И вот вдруг вскочил невероятно быстро. Помчался при этом, раскачиваясь из стороны в сторону, растопырив руки, усердно как бы держась за воздух и в тоже время с видом азартного ловца важной добычи ломанулся прыжками похожими на задорный танец даже капельку потешно (как могло показаться, выпендриваясь в прихожую). Но, более уже не удержав там вдруг выпростал всё в тёмный захламлённый угол прихожей, злобно рыча и истошно подвывая. За учинённый порядку и чистоте вред никто не переживал. Об этом здесь вообще никто и никогда не беспокоился. В помещении давно не прибирались. Жидкое — само высыхало и истлевало, а мусор «прятался» от ног по углам или ненароком выпинался теми же ногами на улицу.
Ген-Ник и Фомич с пониманием переглянулись. Они знавали такое состояние. Слушая его переливчатые завывания, невольно вспоминаются мысли о нашем русском мазохизме. И они (эти мысли) совсем уже не кажутся такими надуманными. Фомич и Ген-Ник многозначительно с явным пониманием и сочувствием ещё раз переглянулись; каждый по-своему выразив отношение к данной ситуации. Мимикой и как бы несколько шутливо грозя друг другу пальчиками, терпеливо ждали завершения неприятного сюжета. Наконец хаотические всхлипы и бурные рычания сменились тишиной.
— Ва-а-а!!! — неожиданно донеслось из-за «кулис», затем сплюнув и кашлянув, мученик появился с несуразной фразой, продекламировав её визгливым и неприятным голосом:
— Летят два крокодила: один на север, другой на юг. Зачем мне холодильник? если я не курю… Фомич, я там, в ведро како-то… — вот как раз с этими словами он и образовался в проёме дверей. Измученно разыскивая взглядом ненавистную посуду с постылым, но всё-таки невероятно любимым содержимым жидкого вещества. Отыскав её, он засиял доблестной улыбкой победителя. Той же манерой, как и давеча, просочился свинцово-расплавленной походкой и снова упрямо бухнулся в стул. Напряжения никакого не было. Всё происходило не впервые. Никто ничего не говорил каждый ожидал того что и должно произойти. Молча Николай схватил бутылку
И правда она («бодяга») прижилась… Сразу образовалась мимолётная суета; «ёла-пала»! появился новый проверенный «боями» собеседник. Николай и правда, изменившись цветом в лице (приятно побагровев!) быстро затараторил:
— Ну вот! А то моя поёт себе одно и то же — когда ж ты поганец «кони двинешь»! Измучил, щебечет, и меня и себя дармоед хренов; ха-ха-ха, загуляю скоро от тебя. Когда-а-а бросишь, юшку жрать и начнёшь, супружеский долг выполнять!? Короче… ха-ха… Это?! — я говорю ёй, — хоть щас… А она мне: да больно нужён ты мне такой вонючий… какая дура с тобой лягет-та?.. С уродом таким… ха-ха… — рассмеялся он, но не было веселья в его смехе, а скрежетал он скорей какой-то тоской и безысходностью.
— Аналогичный случай был у нас в колхозе… — продекламировал Фомич дежурную свою реплику, совершенно не претендуя на слушателей. Николай в своё время, не останавливаясь ни на миг, не слушая и не смотря даже в его сторону, продолжал свой блистательный рассказ:
— Представляете, что она сегодня утром учудила! Короче! Я вчера на кухне под мойкой корячился. «Колено» чинил. Засорился блин… мать-та твою! Цельный день возился. Шо ты думашь?.. Сделал. Короче! Намекаю ёй, так эт-то обмыть полагаца, инча «каюк», «кердык» случица. Хы, отказала!.. Скотина. Ну, лады, кумекаю фиг с тобой. Не цапацашь с ёй! Пошкондылял к бабке Нюрке (она давечась кликала) — халтурку сулила. Короче! Ёй толчок колотый сменить надыть было; новым прибарахлилась, а сменить-то некому. Слесаря — бесы, толкует, дорого требуют. Короче! Ну, вот я и намылился… Думаю, а шо?.. Надж как-тось ситуацию разруливать. Ну, тот… вжить!.. Этоть воздвигнул. Всё чин-чинарём, стало быть! Короче! Ясень день… охмелился блин… Правдать, опять переборщил! А поутряне… мать-та твою!.. снова, видимо, плохо… ещё хужее! Вот я сузыранку пока Галка дрыхла, шнысь с хаты и тягу к Нюрке. Мол, спасай мать, околею инач… в долг давай… отъеврашу! Разжился в «закуточной» «бояркой» — домой двигаю. Вертаюсь, короче, домой, а там моя стевра ужо посёт мя. Ждёть! Руки в боки — и глазеет настырненько. Сразу врубился, кичу готовит, линять надось. А та — як ворон крови… Чую хана табе паря!.. Тякай! Короче, та и заявлят: ты, паскуда, за фиг мойку спортил… спецьяльно, паразит, вредность кажишь?! Мстишь шо ли? Я ёй в недоумке: чевой-то ты, милая? (аж на нежности пробило, аж взмок весь!). А она мне: знаю я тебя (глиста во фраке!), потому так рано и смылся… А сама так с интересом зенками ужо по сторонам шарит… будто ищет чё… нашла, едрён корень! Хвать сковородищу, чугуний, и ко мне с интересом, многообещающе так бочком крадётся. Мне-то ясно всё как бож-день стало, чё тут непонятного коли череп зачесался. И она туть… шипит: я тута муздыкалась… гипнотизирует сама!.. Дурачка нашла!.. воды три ведра сдюжила… соседи снизу жаловались — затопили их… Я ходу, сабразил, убьёть ведь стевра!.. По себе судит дура…
— А чё ты хотел, Коля?.. У сильного всегда бессильный виноват. Нынче бабы — у-у-у! — каки… Бабы они ваще… всяки категории у них… бывают глупенькие, а есть дуры… Я этоть всегда подозревал. По своим… энтим… как их? гармунам так ведуть ся… Нет! — могут быть: образованными — на первый взгляд — умницы, да и только… Но всё равно, дуры ведь — они и есть дуры, нет-нет, да сморозят шо-нибудь неразумное… — вразрез сунул свою речь Фомич, — ихнее дело-то, како? Бабское! Рожать, да очаг сторожить. Марафет всякий на физьмониях малевать, чтобы самцов побогаче… едрить ту в корень… в свои силки заграбастать. Шмотки всяки напяливать… А щас ваще, шобы ещё и покладистым мужик был. На шею шоб взобраться, дак ножки свесить и болтать имя… Мля-я-ди! — закончил он, как бы отмахиваясь от несвоевременной проблемы.
Он вообще любил разговоры на всякие женские штучки только не в этом ракурсе. Его больше прельщали несколько слащавые и озорные так сказать женские темы: обсуждение поз, всяких различных позиций сексуального характера или как он сам выражался «в показухах». (Это когда на четвереньках они.) И только так представали перед мужским судом. Что самое смешное! не был он каким-либо мачо или каким-то там — «половым гигантом». Но вот: то ли шибко ущемлённое самолюбие, то ли ещё чего разыгрывало в нём невероятную сексуальную озабоченность. Хотя как таковой таким совершенно не являлся и даже напротив, когда дело доходило до серьёзных сексуальных ситуаций, он оказывался вдруг особенно занятым. И непременно по обыкновению своему ускоренно ретировался. Причём выказывал при этом ужасное сожаление о случившемся.