Извивы памяти

Крелин Юлий Зусманович

"Есть один хороший мужик, врач, — сказал мой продвинутый в богословии друг, — ты его, наверно, знаешь, он работает в писательской поликлинике, если не ошибаюсь, написал диссертацию о тромбофлебите, давай попробуем… хотя медицина тут, разумеется, ни при чем, речь идет о другой жизни, а она нам все равно предстоит, важно ли — сегодня или завтра?.." Я с ним согласился: сегодня или завтра, разницы никакой.

Вечером он мне позвонил и сообщил, что доктор Крелин придет завтра в двенадцать с частным визитом. "Ты все-таки

не шевелись, — добавил он, хотя, пожалуй, это уже не важно".

Вот тут я испугался и понял, что на самом деле мне не все равно, сегодня это произойдет или завтра. И почему-то заранее поверил врачу, которого смутно помнил по давней встрече в больнице у Казакевича.

Утром я проснулся живым. Жена, которой уже давно надоело сидеть возле умирающего, ушла по своим неотложным делам, я попросил ее не запирать дверь: Крелин позвонит, я дернусь открывать — тут он и оторвется…

Ровно в двенадцать в дверь позвонили, я крикнул, стараясь не напрягаться, что открыто, врач вошел, разделся, сел у письменного стола в пяти метрах от моего ложа, посмотрел на меня и спросил: "Что случилось?"

Я принялся подробно и обстоятельно рассказывать про дедушку, который был по жизни человеком весьма занятным, мне уже приходилось о нем писать, сейчас пересказывать не стану, добрался до его трагической кончины в бане, счел необходимым сообщить, что он крепко выпил, но не знаю точно, до бани это было или во время… Быть может, и до, и во время. После бани он уже выпить не успел. "Здесь важна очередность, — поинтересовался я, — до, после или во время?" Доктор не ответил, и мне показалось, к моей страшной семейной истории остался равнодушным.

— С вашим дедушкой все более-менее ясно, — сказал он. — А что с вами?

Это его равнодушие мне не понравилось: какой же он ученый врач, диссертацию написал, а историей вопроса не интересуется!..

Я попробовал вернуть его к истории вопроса: дедушка был человеком очень крепким, настаивал я, ни одного седого волоса и гнул подковы…

— А вы? — спросил доктор.

— Что я?

— Что с вами случилось и чем я могу вам помочь?

— Не знаю, — сказал я, — у меня наследственный тромбофлебит, я лежу уже три дня, стараюсь не шевелиться, нога…

— Хорошо, — сказал доктор, — встаньте, я вас посмотрю.

— Доктор, — сказал я, — мне нельзя вставать, тромб может оторваться, и тогда…

— Ну а как же я вас посмотрю?

Я откинул одеяло.

— Нет, — сказал доктор, — так мне ничего не видно, вам следует встать.

— А вы возьмете ответственность за то, что может произойти?

— Возьму, — сказал доктор с полнейшим, как мне показалось, безразличием, — вы же меня пригласили.

Я встал. Он посмотрел на меня, на мои ноги. Посмотрел равнодушно и незаинтересованно. Даже не встал со стула, так и сидел в пяти метрах от меня.

Впрочем, следует быть справедливым, тут я могу ошибаться, потому что,

когда спустя годы напомнил Юлику эту историю, он сказал, что этого не могло быть, разумеется, он мои ноги щупал. Но я свидетельствую только о том, что помню. Щупал, не щупал, но увиделась мне полнейшая его незаинтересованность. Мог ли я тогда, в моем помрачении, понимать, чем она объяснялась?

Какое-то время он глядел на мои голые ноги, потом отвернулся, достал ручку и стал что-то писать.

Еще минуту я выждал.

— Можно лечь? — спросил я.

— Как хотите, — безразлично сказал доктор.

Я лег, накрылся одеялом и уже с ненавистью думал об ученом специалисте по тромбофлебиту, оказавшемся обыкновенным халтурщиком. Да любой врач из районной поликлиники сделал хотя бы вид, что его это занимает, важно щупал бы меня и сокрушался, а этот… Ему еще придется платить за частный визит, вспомнил я.

Я поднял голову и увидел, что доктор уже не пишет, а смотрит на меня безо всякого выражения.

— В квартире больше никого нет? — неожиданно спросил он.

— Никого, — изумленно ответил я.

— А в холодильнике у вас есть хоть что-нибудь?

— В каком смысле? — спросил я.

— В прямом, — сказал доктор, — или вы не закусываете?

Он открыл свой портфель и вытащил большую бутылку коньяка. Был в то время такой югославский коньяк. Мы все его тогда пили.

— Доктор, — сказал я в полной растерянности, — у меня же наследственный тромбофлебит, мой дедушка…

— Феликс, не валяйте дурака, — сказал доктор Крелин. В холодильнике я что-то обнаружил, мы выпили с ним его бутылку, и с тех пор о тромбофлебите я никогда не вспоминал.

Нет, был один случай… двадцать лет спустя, в тюрьме. Я к тому времени устал от пребывания в общих камерах, стало мне совсем невмоготу шестьдесят-семьдесят человек в камере! — и решил косить. Посоветовал кто-то из бывалых зэков: вспомни, есть, мол, у тебя хоть что-то хроническое? Есть, подумал я, вспомнив о наследственном тромбофлебите, — конечно, есть! В больничке, куда меня привели, повторилась история с Крелиным, только без бутылки коньяка. Едва я успел спустить штаны, врач глянул на мои ноги — и вызвал конвоира. Меня повели обратно в камеру, слава Богу, не в карцер. В тюрьме с этим строго…

Такова была наша первая встреча с доктором, я его тогда знать не знал, потому и не смог сразу врубиться и понять не совсем, скажем, ординарную логику его поведения. Потом полетели годы — больше тридцати пяти лет близкой дружбы, и теперь, думается мне, я его хорошо знаю; но всегда ли понимаю эту его логику?..

Вот одна из последних историй. Ехал наш доктор на своих стареньких «Жигулях» из больницы домой, вспомнил, что в холодильнике у него пусто, припарковал машину возле магазина и отправился за покупками. Все, что хотел, купил, забрался в машину и стал свои товары рассматривать — не забыл ли чего?