К истокам Руси. Народ и язык
Шрифт:
Итак, мы снова в Новгороде, после того как был проделан немалый мысленный путь вспять к истокам русской и славянской культурной истории, письменной и христианской культуры в ее европейских связях. Позволительно, как путнику в конце пути, оглянуться на пройденное-передуманное, проверить, не упущено ли что из главного и даже не обязательно только главного. Бывают мысли-приложения и факты-приложения, способные в общей картине раствориться незаметно, а взятые порознь – привлечь особое внимание, как потом выясняется, вполне заслуженное. Укажем и мы два таких совершенно различных факта, или эпизода.
Обычно говорят о полифункциональности и престижности книжного языка, особенно если в число функций входит богослужение, как в случае с церковнославянским на Руси. Этим всячески подчеркивается культурная оттесненность русского народного языка. Однако все гораздо сложнее, и в этой сложности и неоднозначности убеждает уже беглый взгляд на ономастику, прежде всего – на имена людей. В Древней Руси до крещения употреблялись, естественно, свои имена исконно славянского типа: Святослав, Ярослав, Изяслав, Осмомысл, Остромир. Их народность, а также высокость (княжеские имена!) стоит в неоспоримой связи с общенародным языком и помогает увидеть в дополнительном свете наддиалектность этого языка (высокий статус полных имен вроде Ярослав). Все это не привлекало в нашей науке должного внимания, как и сами имена собственные, которые, например, в словари обычно не включаются. При этом как-то забывают, что имена – это тоже язык, язык и культура в своих, может быть, характернейших ракурсах. Ракурсах, которые могут объяснить много в языке и культуре вообще. С введением греческого христианства было официально принято много греческих крестных имен. Но этот формальный акт натолкнулся на мощный традиционный народный узус [385] , мощь которого состояла в том, что он действовал в самых верхах древнерусского общества. И несмотря на то что, как обычно считается, у православных русских возобладал христианский (в основном греческий) именник, нужно отметить большую стойкость и преимущественную употребительность (в официальной, деловой сфере, в летописях, документах, литературе) традиционных языческих русско-славянских личных имен, например Ярослав. Ведь тот факт, что князь Ярослав Мудрый имел еще крестное имя Федор, всплывает только в настенной церковной погребальной записи о его смерти как о кончине мученика Федора и нуждается в расшифровке историка для идентификации.
385
Узус (от лат. usus – «применение», «обычай», «правило») – общепринятое носителями данного языка употребление языковых единиц (слов, устойчивых оборотов, форм, конструкций). – Прим. ред.
Обнаруживается пробел в многофункциональности церковнославянского языка, во всяком случае такого его раздела, как именник. Церковнославянско-греческие личные имена в Древней Руси выполняли ограниченную (культовую) функцию, которой долго противостояла не менее высокая и явно более широкая роль традиционного народного древнерусского (великокняжеского) имени. Это один пример того, как полезно, оказывается, изменить трафаретный угол зрения на бесконкурентно якобы высокий статус церковнославянского языка.
В предыдущем изложении нас остро занимала культура до введения христианского культа, единство культуры в преемственности древних ее начал. Сюда относилась и проблема письменности до христианства. Некоторые формулировки звучат здесь заостренно дискуссионно, как кратко упоминавшаяся уже проблема литературного языка до введения письменности. Чуть ли не еще большим парадоксом покажется утверждение о существовании задолго до христианства на Руси, как и у остальных славян, терминов буква, книга, писать, читать. Ведь это уже терминология письменной культуры! Можно еще примириться с понятием литературного языка до письменности, имея в виду устную литературу, но конкретные термины письменной культуры до появления письменности! Проще понять случаи, запечатлевшие проникновение к славянам отдельных заимствований из соседних языков и культур. Таковы слова буква и книга. Они оба заимствованы давно, в праславянскую эпоху: буква – из германского названия букового дерева и дощечки из него с письменными знаками. Слово книга в столь же незапамятные времена, вне всякой связи с христианством, пришло с Востока и первоначально обозначало совсем не то, что мы называем книгой сейчас, что-то вроде «письмо», «лист, покрытый письменами». Да и наше исконное слово читать ранее означало – «считать громко, вслух», как подсказывает его этимология. Но самое важное из всех слов, имеющих отношение к письменности, – слово писать – ниоткуда не заимствовалось, является исконно славянским, даже индоевропейским. А главное – оно всегда значило «писать», то есть не только «рисовать», «писать красками» (сравните родственное слово пестрый), но и буквально – «писать знаки, которые затем можно прочесть, поняв их смысл» (ведь писались же бортные знамена и гончарные клейма). Это безусловный парадокс, но парадокс замечательный и многозначительный для тех, кто ищет раскрытия древних культурных потенций. Тем более что так было далеко не везде и не всегда, и другой, вполне естественный путь нам показывают немецкое schreiben «писать» – из латинского scribere, первоначально означавшего «царапать», а английское write сначала имело в виду только «царапать», а уже потом – «писать». Наконец, само греческое , один из краеугольных камней всей европейской учености и культуры, тоже сначала имело смысл «скрести», «царапать», «делать зарубки».
Откуда есть пошел Киев… и другие вопросы
Мы и сегодня осенены великой тысячелетней датой крещения Руси, и в этом, конечно, все мы едины. Но ум и добрая воля способны видеть наше единство еще и во многом другом, не столь явном, но важном для нас всех, и ради этих поисков стоит трудиться. Не на месте пустом и диком воздвигся величественный храм новой веры; новая вера мудро использовала плоды культуры славянского духа и славянского слова. Взять хотя бы древнее, народное и единое по-прежнему для всех славян – католиков и православных – слово и понятие рай. Исконное свое название для блаженного потустороннего мира и различные заимствованные, новые, пришлые слова для ада, преисподней, пекла, мира возмездия…
Сколько подлинного и еще не до конца раскрытого культурного своеобразия стоит за этим, и какая бездна отличия от других индоевропейцев, от остальной христианской Европы, где, как правило, в этом случае все как раз наоборот!
И это только один пример. Можно говорить как бы о трех единствах русской и славянской традиции: об уже упомянутом вскрываемом через язык единстве культуры славян дохристианских и христианских, каковое демонстрируется через пример со словом рай и ряд других, затем – о нередко забываемом, но все же насущном единстве древнего культурного наддиалекта и последующего письменно-литературного языка и, наконец, о единстве древнего новгородского диалекта и всего древнерусского, древневосточнославянского языка.
В среде филологов и гуманитариев, думаю, известно, что три только что упомянутых единства у восточных славян порой оспариваются, и весьма энергично, а значит, тут нет праздного интереса, напротив – есть что защищать. Вспомним хотя бы – кратко – вопрос, казалось бы, специально новгородский: актуальные или даже модные концепции прихода новгородских словен на Ильмень не с приднепровского Юга, а от западных славян. И повод для этого, казалось, есть – древние различия новгородской и киевской речи и, наоборот, древние сходства новгородских и западнославянских особенностей. Но за всем этим все же кроется преувеличение при одновременном забвении некоторых фундаментальных истин нашей науки (ограничимся лингвистической географией): так, для констатации общих исходных языковых судеб новгородским словенам и западным славянам не хватало самой малости, но этой «малостью» были бы общие языковые новообразования. Потому и дальше, чтобы правильно понять новгородскую речь, мы должны будем обращать свои мысленные взоры к Югу, к Киеву.
А как же древние северные отличия? Нашей теоретической мысли, конечно, покойнее представлять себе дело так, будто единство – это всего-навсего единство, а что сверх того, то от лукавого. В действительности все обстоит сложнее. Единство языка, языкового ареала не перестает быть единством, но это есть единство живого целого, единство тела. Об этом единстве живого целого лучше всего давно сказано в Первом послании к Коринфянам святого апостола Павла: «Тело же не из одного члена, но из многих…» . Уже здесь со всей лаконичной простотой выражена мудрая мысль о сложности всякого целого, об этом единстве в сложности.
Нельзя не удивляться, как долго шла по линии самоупрощения и самообеднения теоретическая мысль, соблазняясь всяким проявлением сложности, и как далеко она при этом зашла, умудряясь всякую «мешающую» сложность воспринимать как отрицание единства. Существуют целые достаточно вульгарные теории гетерокомпонентного образования древнерусского языка. Не станем спорить против возможных инородных компонентов в языке и этносе; они целиком в природе вещей. Но действительность намного тоньше и разнообразнее, чем это снилось иным теоретикам. Достоверно известен, например, приход радимичей и вятичей на Русь от западных славян, «от лях». Но где их отличия? Они практически полностью нивелировались. Для полноты картины добавим, что, наоборот, там, где как будто налицо существенные отличия, как в древнем Новгороде, они отнюдь не обязательно должны зачисляться в чужеродные следы. Просто они суть отличия периферии от центра единого ареала. Одной из таких ярких, самобытных периферий был Новгород, а центром для периферий древнерусского Севера, как, впрочем, и древнерусского Востока, и Юго-Востока, был и долго оставался Киев.
Это было настоящее единство, живое в многообразии своих частей; я чуть было не сказал – «система», но ведь, как это ни странно, провозгласивший системный подход структурализм все-таки в критической степени пренебрегал как раз связями целого, сосредоточив свое внимание на всяких дифференциях и дистинкциях. Неслучайно оперативным понятием структурного анализа являются дифференциальные признаки, а, скажем, не интегральные признаки. Но не будем «обогащать» терминологию, которая и так уже неоправданно сложна и, боюсь, многое заслонила собой в науке. Поэтому понятна ностальгия по былой простоте выражения – отнюдь не в ущерб пониманию, то есть примерно как у апостола Павла.