К истокам Руси. Народ и язык
Шрифт:
Мне кажется, что эта миграция названия Киев к северу вряд ли может быть оспорена самыми убежденными сторонниками западнославянского происхождения великорусов Великого Новгорода. Во всяком случае, любые другие объяснения появления Киевов на Севере и Северо-Западе будут неизбежно громоздкими и неизящными, а значит – неверными, как учит нас науковедение. Вдобавок, здесь нельзя отговориться ссылкой на изолированное вторжение только этого одного случая, ряд других фактов указывают на то же магистральное направление пути – с юга на север, и мы вкратце еще коснемся их дальше. Конечно, и на этом в общем верном пути дело не обходится без дополнительных загадок, и это – в порядке вещей, потому что, как хорошо известно, за каждую одну решаемую проблему приходится платить приобретением нескольких новых проблем. Возьмем тот формальный, чисто лингвистический аспект, что содержавшееся в др.-русск. Києвъ звукосочетание yj должно было привести к появлению так называемого напряженного редуцированного перед j. Дальнейшая судьба этого нового напряженного редуцированного сложилась по-разному во вновь разделяющихся частях восточнославянского языкового пространства: на юге и юго-западе (то есть главным образом – на Украине, в Белоруссии и в неширокой пограничной с ними полосе русских говоров) древнее yj сохранялось, а к северу и северо-востоку, то есть на всей остальной собственно русской территории, yj перешло в oj. Стандартные примеры такого развития: укр. мию, крию, блр. мыю, крыю, но русск. мою, крою.
Прямолинейно поставленный вопрос: почему в русском употребляется форма Киев, ведь должна была бы быть в силу изложенного – Коев! – снимается, однако, при более внимательном учете привходящих обстоятельств. Дело в том, что в русском сочетании звуков kу рано перешло в ki (ранее была даже высказана мысль, что именно такое уже продвинутое фонетическое состояние запечатлела запись qiyyob древнееврейского «киевского письма»). Следовательно, в отличие от сочетаний, где [у] сохранилось и потому подверглось русскому переходу в – о– перед – j– (ср. выше мою, крою), для собственно русского языкового развития можно считаться только с формой Киев. Правда, не следует думать, что это единственно возможная форма; напротив, и она оказывалась подверженной дальнейшим фонетическим перестройкам, способным изменить ее «литературный» облик в духе известных пар Россия – Расея, Сергий – Сергей и многих других, поскольку аналогичную судьбу испытал и напряженный редуцированный переднего ряда в группе – ij– с результатом – ej-. Названия Киев, подпавшего в русском языке под эту категорию вторично, это в полном объеме не коснулось. Может быть, при этом сказалась именно вторичность данной звуковой характеристики названия в русской языковой среде? А то мы бы с вами все только и говорили: *Кеев, *Кеев… Но нельзя сказать, чтобы этой последней – чисто народной, низовой формы – не было вообще; в русской диалектологии она известна.
Можно высказать соображение, что между этими формами даже установилась оппозиция не в горизонтальном плане низовых локальных говоров, а в вертикальном плане социальной диалектологии: Киев (высокое, наддиалектное употребление) – Кеев (низовое, локальное употребление). Высокое, наддиалектное употребление, надо думать, побеждало, в чем сказывался престиж Киева – матери городов русских. Потому и получилось, наверное, что диалектная русская трактовка Киев > Kejev, закономерная исторически, как мы видели, и отмеченная исследователями (см.: Селищев A.M. Критические заметки по истории русского языка // A.M. Селищев. Избранные труды. М., 1968. С. 194; Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. С. 241), представляется как бы скудно документированной. Остается неясным, касается ли она, эта диалектная трактовка, всех известных случаев Киев/Киева/ Киево на северо-западе и севере русского языкового ареала. Эти вопросы было бы неплохо дополнительно обследовать ввиду важной стоящей за ними традиции. Уже сейчас мы можем, впрочем, назвать также отдельные местные отклонения от описанной регулярной трактовки в говорах, скажем, пример огласовки (или только записи?) Киово вместо (или – наряду с) Киево к северу от Москвы.
Будучи, так сказать, чисто лексическим, не морфологическим и не грамматическим (в чем и состоит его капитальное отличие, скажем, от местоимения *kъjь – > русск. кой как случая категориального, то есть непрерывно воспроизводимого), случай с Киевом и его непростой дальнейшей судьбой в русском языковом сознании не привлек, к сожалению, должного внимания наших диалектологов и, видимо, будет исследован нескоро. Достаточно сказать, что судьба напряженных редуцированных, например, в печатающемся выпуске 2-м (морфологическом) «Диалектологического атласа русского языка» экземплифицируется практически исключительно на категориях морфологии, грамматики, ср. там карты №42 («Окончание – ей или – ий, соответствующее литературному – ой, в формах существительных и прилагательных»), №99 («Основа в формах настоящего времени и повелительного наклонения глаголов типа крыть и в форме повелительного наклонения глаголов типа пить (вопрос «Программы» №31)). За единичными исключениями (вроде шия – шея), чисто лексические случаи не представлены. [За консультации благодарю Н.Н. Пшеничнову (Институт русского языка РАН).] Надо иметь в виду, что именно лексические случаи, проскользнувшие сквозь сито фонетико-морфологических преобразований, способны усложнить картину. Как пример этого можно привести некий изолированный архаизм – русскую диалектную форму (Пермь, Сибирь) коек «особая палка», «лыжная палка», объясняемую Фасмером именно из более древнего *куjь (Фасмер М.Т.П. С. 276), столь долго занимавшего нас в ипостаси человеческого имени и повсеместно известного в русском языке и его говорах в форме кий.
Итак, из киевского Полесья распространились дальнейшие потоки древнерусского народонаселения, формировавшие периферии огромного этнического ареала – Новгородский Север, Окско-Донской Восток, важность которого видел проницательный А.А. Шахматов и внушительные контуры которого до сих пор угадываются нами по связям его с дальним предкавказским форпостом Руси – Тмутороканью, по всей этой полузабытой Азово-Черноморской Руси и Руси Донской, залитой и стертой почти бесследно нашествиями кочевников. Думается, что эти маршруты, веером разошедшиеся по великой равнине – на Север, Восток и Юго-Восток, – суть лишь продолжение славянских миграций из Центральной Европы. На этом славянском пути киевское Поднепровье сыграло свою роль важнейшего и, вероятно, длительного плацдарма. Приход к будущему Киеву приднепровскому – это уже такие давние дали, что сейчас в них не будем углубляться. Одно, пожалуй, можно отметить: Киев был центром миграций в означенных выше направлениях. Но из среднего Поднепровья не было, пожалуй, сравнимых этнических движений славянства только на запад, и это отрицательное свидетельство, в свою очередь, дает возможность судить о том, что в основе всех собственно восточнославянских передвижений лежит общий приход с запада.
Итак, мы постарались сформулировать свой ответ на вопрос, откуда произошел Киев и куда он распространился. Чтобы не создалось ложного впечатления, будто далеко идущие выводы строятся на одном, пусть и важном, аргументе, вернемся еще раз на древнюю трассу Киев – Новгород с привлечением дополнительных аргументов, которые, по нашему мнению, со своей стороны свидетельствуют об этом – с юга на север – и никаком другом направлении древнерусского заселения Новгородской земли.
Еще в книге 1962 г. «Лингвистический анализ гидронимов верхнего Поднепровья» собран достаточно большой материал, позволивший прийти к нетривиальному выводу о том, что западная часть верхнего Поднепровья в древности лежала в стороне от основных путей восточнославянских продвижений. Старые и типично славянские водные названия распространяются в основном к востоку от Днепра. образующаяся при этом явная разреженность старой славянской водной номенклатуры между Неманом и Днепром говорит, видимо, о том, что приход на русский Северо-Запад от западных славян через Понеманье маловероятен. Достаточно сказать, что названия на – ка, – ец, – ица, – ля (после губных согласных), то есть характерные восточнославянские гидронимические словообразовательные типы, распространены в основном к востоку от Днепра, как бы знаменуя собой эту наиболее обжитую полосу на пути с юга на север. Обратное распространение – с севера на юг, как его теперь порой лихо изображают иные историки русского языка, в высшей степени неприемлемо, даже в рамках днепровского пути. По данным исследования гидронимии Правобережной Украины, славянская гидронимия на юг от Припяти и Десны (то есть в регионе, частично совпадающем с киевской округой и средним Поднепровьем) отличается значительной архаичностью, с собственными старыми соответствиями в западнославянском и южнославянском (назовем для примера такие гидронимы, как Девисябра, Жеримышел, Чамишел, Зеремянка, Стубель, Тусталь, Сопот, Долбока, Осой, чтобы кратко проиллюстрировать их архаичный славянский облик). Археологи ставили вопрос о соответствии этой архаичной славянской гидронимии среднего Поднепровья ареалу чернолесской археологической культуры. Уже к северу от Припяти эти архаические славянские гидронимы не повторяются.
Таким образом, в ономастике отложилась довольно четкая полоса – если говорить о крайних точках ее – от Волыни до Новгородской земли. Она была прослежена, в частности, Петером Арумаа на примере местных названий с элементом – гость (Arumaa P. Sur les principes et methodes d’hydronymie russe: Les noms en gost’ // Scando-slavica. VI. 1960. P. 144). Вся эта любопытная и очевидно древняя группа в основном повторяет рисунок все того же пути к Новгороду. Весьма древние, хотя и не очень многочисленные, примеры встречаются на Волыни и на днепровском правобережье (ср. Пирогоща в черте Киева). На левый берег Днепра эти характерные названия переваливают лишь не южнее Чернигова. Количественная «вспышка» их в районе Новгорода должна пониматься как признак колонизации этой конечной цели всего пути. [Неприемлемы суждения археолога о том, будто киевские славяне были долгое время «отрезаны» от новгородских и псковских славян верхнеднепровскими балтами (Sedov V.V. Studia nad etnogeneza Slowian i Kultura Europy wczesno'sredniowiecznej. T.I. Wroclaw etc., 1987. С 162), – вещь по тем временам невозможная ввиду редкой плотности заселения. Нашим memento в таких случаях должна служить сухая реляция «Повести временных лет»: «В лето 6406 (898) идоша угри мимо Киевъ…»].
Очень рано земли теперешней Левобережной Украины оказались под преимущественным контролем тюркских племен. Этот период запечатлелся в серии тюркских местных и водных названий. Они обнаруживают свой более поздний и пришлый характер и, например, не смешиваются с зоной, отмеченной ранее архаической славянской гидронимии южнее Припяти и Десны. Но и при том, что достаточно старый славянский элемент прослеживается на Дону и Северском Донце (гидронимы и материальные следы былой Донской Руси в местной смешанной археологической культуре: см.: Третьяков П.Н. По следам древних славянских племен. Л., 1982. С. 108 – 109), все же здесь начинали брать верх тюркские или те смешанные с тюркскими этнические элементы, которые принято обозначать именем салтово-маяцкой культуры, а собственно и отождествлять с продвижением Хазарин (Плетнева С.А. Хазары. М., 1976. С. 45). Названия Кагамлык, Кагальник, то есть попросту «каганьи» реки юга Украины, уводящие в Подонье, говорят сами за себя до сих пор. Постепенное растворение донского древнерусского этнического элемента в тюркском привело к тому, что Киев оказался лицом к лицу с Хазарским каганатом, и призрак «хазарского периода» русской истории неистребимо маячит в суждениях о той поре. Попытка разобраться, со своей стороны, в этих суждениях, помочь что-то развеять, но и выявить вместе с тем неизгладимые «родимые пятна», от которых не уйти никуда, – эта попытка и побудила меня выступить со своими заметками, в которых меня всякий раз занимало не только само явление, но и его фон, порой объединяющий многое разрозненное. Вот и о древнем славянском городе Киеве и его конфронтации с Хазарией, как мы видели, преувеличенной и криво толкуемой, нам, пожалуй, удобнее будет судить, если мы привлечем сюжет о другом городе, коренная связь которого с Хазарией, наоборот, была предана искажению и забвению и нуждается в нашей гласности.
Итак, напоследок что-то вроде «истории двух городов». Надо сказать, что случай, значительно более явно, чем Киев, причастный к реликтовому хазарскому (тюркско-булгарскому) ономастическому наследию и заодно – к «хазарскому» периоду истории Восточной Европы, представляет собой город Волгоград, одно время – Сталинград, а огромную часть своей истории существовавший под изначальным названием Царицын. Как город он известен уже четыреста лет (с 1589 г.), но само название места, безусловно, много старше – на добрых тысячу лет, поскольку языковеды-специалисты (хотя тоже, подозреваю, не все) знают, что форма названия Царицын, строго говоря, есть не что иное, как русская народная этимология, приспособление дорусского – тюркского, хазарского местного названия Saryysyn, буквально «желтоватый», «беловатый». Этим рациональным объяснением мы обязаны светлому уму русского ученого-востоковеда прошлого века Ильи Николаевича Березина, известного издателя первого «Русского энциклопедического словаря», который выдвинул эту мысль об отражении тюркского цветообозначения sary в ряде местных названий нижнего Поволжья – даже таких, как Царев, ерики Большая и Малая Царевка, далее – Царицын, запечатленное в форме Сарычин в татарской рукописи Tavarih-i Bulyarija, и даже – Саратов, собственно Sarytau «желтая гора». Эту связную концепцию И.Н. Березин обнародовал еще в 1850 г. в своей серии «Ханские ярлыки» (Березин Н.И. Ханские ярлыки. III. Внутреннее устройство Золотой Орды (по ханским ярлыкам). СПб., 1850. С. 2 – 3; см. также: Die innere Einrichtung der goldenen Orda. Nach Herren Berjosin (Beresin) // Archiv fur wissenschaftliche Kunde von Russland. Bd. XL Heft 2. Berlin, 1852. 181 – 182). Нельзя сказать, чтобы память последующих поколений была благосклонна к Березину. Толкование Capamoe-Sarytau такой специалист, как Фасмер, например, приводит потом уже как «старое толкование» (без автора), а березинская тюркская этимология названия Царицын была просто забыта, ее Фасмер не знал, и пришлось не без труда выуживать ее из явно периферийной литературы (ср.: Nemeth Gy. A honfoglalo magyarsag kialakulasa. Budapest, 1930. С. 212; Никонов В.А. Краткий топонимический словарь. М., 1966. С. 88, s.v. Волгоград; Kiss L. … II. С. 775. Volgograd).
Существует, между прочим, традиция привязывать это хазарское название царской столицы Saryysyn (вариант – Sarigcin) к самым низовьям Волги, близ Астрахани, к тому же – на левом берегу (см. карту Khazaria and neighbouring regions in the frst half of the tenth century в книге Голба – Прицака: Golb – Pritsak. P.X; Также см. р. 155). Это едва ли верно (если не допустить, впрочем, компромиссное решение в том смысле, что у полукочевников-хазар стабильность ставки правителя, в том числе – столицы, была понятием относительным, а значит, справедливы поиски и в окрестностях Астрахани, и в других местах, одно из которых занимает нас здесь), и наиболее вероятным представляется старое отождествление хазарского saryysyn именно с Царицыном, как то подсказывает менее известный из литературы местный топонимический ландшафт: в Царицыне-Сталинграде-Волгограде есть (по сей день, кажется, еще не совсем пересохла) речка Царица. И она помогает окончательно разделаться с «монархической» этимологией Царицына, на которой кончаются сведения (Царицын – от реки Царица…) не только для журналистов номера 15-го «Огонька» за 1989-й год, комментировавших волгоградское интервью писателя Ю. Бондарева, но и для Фасмера (см. т. IV русского издания его словаря, s.v. Царицын, где только мое краткое дополнение углубляет этимологию).