К истокам Руси. Народ и язык
Шрифт:
Балты на Янтарном пути
Что касается балтов, то их контакт с Центральной Европой, или даже скорее – с ее излучениями, не первичен, он начинается, видимо, с того, впрочем, достаточно раннего, времени, когда балты попали в зону Янтарного пути, в низовьях Вислы. Только условно можно датировать их обоснование здесь II тыс. до н. э., не раньше, но и едва ли позже, потому что этрусск. arimos «обезьяна» могло попасть в восточнобалтийский диалект (лтш. erms «обезьяна»), очевидно, до глубокой перестройки самого балтийского языкового ареала и до упадка Этрурии уже в I тыс. до н. э. Прибалтика всегда сохраняла значение периферии, но благодаря Янтарному пути по Висле двусторонние связи с Адриатикой и Северной Италией фрагментарно проявлялись и могут еще вскрываться сейчас. Любопытный пример – предлагаемое здесь новое прочтение лигурийского названия реки По в Северной Италии – Bodincus, которое приводит Плиний, сообщая также его апеллятивное значение: …Ligurum quidem lingua amnem ipsum (scil. – Padum) Bodincum vocari, quod signifcet fundo carentem, cui argumento adest oppidum iuxta Industria vetusto nomine Bodincomagum, ubi praecipua altitudo incipit (C. Plinius Sec. Nat. hist. III, 16, ed. C. Mayhof). Таким образом, Bodincus или Bodinco– значило по-лигурийски fundo carens, «бездонный» и может быть восстановлено по снятии вероятных кельтских (лепонтских) наслоений как *bo-dicno-/*bo-digno– < *bo-dugno– «бездонный», «без дна», что довольно точно соответствует литов. be dugno «без дна», bedignis «бездна», также в гидронимии – Bedugne, Bedugnis и позволяет внести корректив в известную географию балт. be(z), слав. bez (и индоиран. параллели).
По долине Вислы к балтам распространились и изоглоссы древнеевропейской гидронимии, обрывающиеся к западу (лакуна между Одером и Вислой). Краэ отмечает добалтийский характер древнеевропейской гидронимии [380] , и, я думаю, этот тезис сохраняет свое значение, имея в виду не столько додиалектный,
380
Krahe H. Vorgeschichtliche Sprachbeziehungen von den baltischen Ostseelandern bis zu den Gebieten urn den Nordteil der Adria. In: Akademie der Wissenschaften und der Literatur. Abhandlungen der Geistes– und Sozialwissenschaftlichen Klasse. Mainz, 1957, № 3, S. 120.
381
Schmid W.P. Baltische Gewassernamen und das vorgeschichthche Europa. IF, 1972, Bd. LXXVII, S. 1 и сл. Карта – см. с. 11, с. 13 – досадная ошибка: гидронимы Tain в Шотландии и Tean в Англии возводятся автором к *Tania, которое он этимологизирует с помощью слав. tonja «tiefe Stelle im Wasser», но последнее происходит только из *top-nja и к остальным европейским названиями отношения не имеет. Schmid W.P. Baltisch und Indogermanisch // Baltistica, 1976, XII (2); Schmid W.P. Indogermanistische Modelle and osteuropaische Fruhgeschichte // Akademie der Wissenschaften und der Literatur. Abhandlungen der Geistes– und Sozialwissenschaftlichen Klasse. Jg. 1978, Nr.1. Mainz – Wiesbaden, 1978. Между прочим, балтоцентристскую теорию европейской прародины отстаивал уже Poesche более ста лет назад: Mallory J.P. A short history of the Indo-European problem. In: Hehn V. Cultivated plants and domesticated animals in their migration from Asia to Europe (Amsterdam studies in the theory and history of linguistic science. Series I. V. 7). Amsterdam, 1976, c. 11; Schmid W.P. Das Hethitische in einem neuen Verwandtschaftsmodell. In: Hethitisch und Indogermanisch. Hrsg. von Neu E. und Meid W. Innsbruck, 1979, S. 232 – 233.
Сближение балтов и славян
Лишь после самостоятельных ранних миграций балтов и славян стало намечаться их последующее сближение (ср. установленный факт наличия в балтийском раннепраславянских заимствований до окончательного проведения славянской ассибиляции и.е. k > *c > *s, например, литов. stirna < раннепраслав. *cirna, праслав. *sьrna и др. [382] ). Хронологически это было близко к славянскому переходу s > x в известных позициях, который некоторые авторы рассматривают даже как «первый шаг» на пути обособления праславянского от балтийского, что из общей перспективы выглядит очень странно. В плане абсолютной хронологии эти балтославянские контакты (сближения) относятся уже к железному веку (см. выше «аргумент железа»), т. е. к последним векам до новой эры.
382
Трубачев О.Н. Лексикография и этимология. В кн.: Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. М., 1973, с. 311.
Этому предшествовала длительная эпоха жизни праславян в Центральной Европе – жизни, далекой от герметизма, в ареале с размытыми границами и открытом как западным, так и восточным влияниям.
Мысли о дохристианской религии славян в свете славянского языкознания [383]
Известный польский специалист по старославянской письменности, постоянно интересующийся также историей религии и религиозной терминологии, профессор Гданьского университета Лешек Мошинский представил нам в своей книге [384] вариант праславянской (дохристианской) картины духовного мира. Автор вполне сознает, сколь ответственна его задача – подвести обдуманный современный итог после исследований А. Брюкнера, С. Урбаньчика, X. Ловмянского и др., а также с учетом «новой сравнительной мифологии» школы Дюмезиля. Естественно, что он начинает с постановки вопросов, и первый из них – религия или мифология? Его ответ гласит (не только потому, что источники скудны и представлены неравномерно): «Фактически праславянской мифологии в классическом смысле не было. Так называемая праславянская мифология – это скорее научная фикция…» (с. 2). По мнению Урбаньчика, которого автор цитирует, мы обязаны термином «славянская мифология» традиции или же собственной лени (с. 17). Даже если дело не столь однозначно, ясно одно: теория Жоржа Дюмезиля с ее трехчастным миром людей и богов не подходит безоговорочно к представлениям наших предков. При этом изображение может выглядеть интересно и даже красиво, но не без потерь для объективного знания, в первую очередь для славянского своеобразия (ср. с. 17).
383
Статья представляет собой переработанный (переведенный на русский язык) вариант авторского немецкого оригинала, публикуемого в Zeitschrift f"ur slavische Philologie (Bd. 54. 1. 1994) под названием «"Uberlegungen zur vorchristlichen Religion der Slaven im Lichte der slavischen Sprachwissenschaft».
384
Leszek Moszy'nski. Die vorchristliche Religion der Slaven im Lichte der slavischen Sprachwissenschaft. K"oln – Weimar – Wien, 1992.
После некоторых филологических вступительных наблюдений Мошинский занимается тем, что он называет «праславянской полидоксией»: магией, колдовством (влъхвъ, врачь, балии, диво, чудо), а главным образом – демонологией: праслав. *vьlkod(ь)lakъ «оборотень», которое автор этимологизирует как *vьlko-kud-ьl-akъ> «похожий на волка» + «взлохмаченный, кудлатый», далее: *opyrь/ opirь «привидение», толкуемое Мошинским не совсем вразумительно как «пернатая плененная душа умершего» (?), тогда как имеется в виду revenant, «возвращающийся мертвец», который способен покидать свою могилу, т.е. «нечто, вылетающее наверх», при этом o– восходит к и.-е. *ana «вверх», «сверху», в гетеросиллабической позиции – on– в праслав. *on-utja (рус. он'yча «верхняя обмотка») с сербо-хорв. в`aмпuр «вампир», «упырь» в качестве праславянского словообразовательного варианта *vъnъ-рirъ/pyrь, тоже «улетающее», «ускользающее наружу». За этими апокрифическими существами следуют праслав. *besъ и *cъrtъ, нашедшие – хотя и неодинаковый – доступ также в христианскую терминологию, особенно *bes – главный термин для беса, дьявола. Не удовлетворившись этим вполне, создали для той же цели уже в раннее время еще несколько неологизмов, уклончивых табуистических обозначений: неприязнь, калька с др.-в.-нем. un-holdo, и «лкавыи», собственно «ходящий извилистыми путями», не говоря о синонимах, представляющих собой книжные заимствования из греческого и семитского, но ничего общего с праславянской религией не имеющих (см. о них специально дальше в книге Мошинского).
Дальнейший особый вопрос представляет способ обозначения души в славянском. Христианское учение о бессмертии человеческой души не означает, что в понимании некрещеных славян душа человека сразу после смерти умирала, что к тому же было бы несвойственно анимистическому мировоззрению. Об исконно праславянских терминах *duхъ, *dusa, канонизированных христианством, мы еще будем говорить дальше. Здесь отметим лишь, что праслав. *dusa, возведенное христианством в ранг универсального термина для «бессмертной души», ранее, вероятно, употреблялось преимущественно как обозначение «живой души», что было также в соответствии с этимологией слова *dusa (душа живая, дыхание). Уклончивый, табуистический (с христианской точки зрения, суеверный) взгляд на обозначаемое – вот что было мотивом всех иных названий похождений души после смерти человека. Я имею при этом в виду такие слова, как *navь, *mana и др. Похоже, Мошинский недооценил эту разницу между христианским и дохристианским способом видения. Это сказалось на толковании слов, например *navь. Архаическое обозначение мертвеца (ст.-слав. *навь, , mortuus: род. п. мн. «из навии» = «отъ мрътвыхъ», Ио. 12, 9) имеет достоверное праиндоевропейское происхождение. Для меня остается не вполне понятной мысль Мошинского о вторичном распространении этого слова у восточных славян (буквально: «…во время так называемого второго южнославянского влияния», с. 27). И это при том что древнейшие летописи, а также народные говоры, великорусские и украинские, обнаруживают довольно порядочное словарное гнездо: «навь», «навье», «навий», «н'aвский день» – «день поминовения покойников», «н'aвський (м'aвський) вел'uкдень», «н'aвъя кость», укр. «м'aвка» – «некрещеный ребенок женского пола, обращенный после смерти в русалку». Отсутствие праслав. *navь в польском заслуживает особого объяснения, но не является «неопровержимым» аргументом против принадлежности этого слова к праславянской демонологии (ср. с. 28). С миром душ умерших связано так или иначе слово «Велес»: некий мифический Велес упоминается в «Слове о полку Игореве», еще один veles – в старочешском ругательстве k velesu (что-то вроде «к черту»). Определенные родственные отношения с лит. veles мн. «души умерших», v'elnias «черт», известные с давних пор, не являются, однако, основанием для того, чтобы объяснять вместе с автором славянское слово как заимствование из балтийского (с. 29 – 30, 43), тем более что сам Мошинский несколькими страницами дальше, а также в другом месте настойчиво приписывает его влияниям кельтского, хотя и здесь речь скорее идет об индоевропейских родственных связях. Это своеобразное корневое гнездо будет интересовать нас также в дальнейшем. Кроме нескольких германизмов и латинско-романских элементов различного распространения из понятийной сферы мира духов (польск. skrzat и родственные, strzyga, striga, ст.-слав. русалии, откуда рус. «рус'aлка») автор отмечает собственно славянские слова, вероятно, более позднего образования, главным образом в польской форме (zmora, topielica, poludnica, dziwozona), не подвергая их дальнейшему анализу (см. с. 31), что было бы, возможно, интересно в плане истории слов и понятий (включая отношения христианско-дохристианского взаимодействия), ср., например, тему беса полуденного (рус.-цслав.) – daemon meridionalis.
О возможно праславянском женском божестве *Mokosь, др.-рус. (у Мошинского altostslav) Мокошь автор не может нам сообщить ничего нового (с. 32). Мошинский трактует раздельно вышеупомянутый мир духов (III, Праславянская полидоксия. С. 18 – 37) и собственно мир богов (III. Праславянская религия. С. 38 – 113), что, кажется, до некоторой степени противоречит его собственному суждению: «Праславянские демоны не стояли между человеком и богом…» (с. 37). Если развить его логически несколько дальше, это суждение обрело бы такую формулировку, что праславянские духи обязательно принадлежали к тому же миру, что и праславянские боги, а историко-типологическим основанием для этого явилось то, что понятие «богов» едва ли было у праславян столь законченно и развито, как в более развитой религии; оно было у них, так сказать, на полпути в этой эволюции. Приблизительно так обстояло дело с варварскими ~i, reges в античной и средневековой традиции: это не были цари, короли в собственном смысле слова. Наша попытка ослабить оппозицию «дух – бог» в праславянской культуре даст также дальнейшую перспективу для суждений о предмете в его истории. Ввиду расплывчатости примитивного понятия бога мы вправе усомниться, что процесс протекал точно так (как представил его Дитрих у Мошинского, с. 38 – 39): «…и.-е. *deiuos «бог – господин ясного неба»… [>] *bhagos > *Bogь «бог-податель»». Но, спрашивается, знали ли вообще прежде древнейшие праславяне это *deiuos «бог». Равным образом должно считаться расплывчатым славянское обозначение рая *rajь. Отсутствие оппозиции рай – ад (не говоря уж о чистилище, purgatorium!) имело своим следствием то, что праслав. *rajь могло означать только «потусторонний мир» вообще. Сравнивать его по-прежнему с иран. rau «богатство», «счастье» (как это делает Мошинский: с. 39. Примеч. 159) теряет всякий смысл. Я обсудил эту проблему подробнее в другом месте, сославшись на мнение Мейе о том, что славянское название рая *rajь имеет ярко выраженный народный характер, а кроме того, указав на то абсолютно игнорируемое обстоятельство, что европейский, международный термин для рая был получен через посредство греч. из совершенно другого иранского источника с исходным значением «огороженное место», «парк».
В вопросе об иранских этимологиях древнерусских теонимов Хорсъ, Стрибогъ, Cмарглъ Л. Мошинский занял сдержанную позицию, следуя в этом Ю. Речеку (с. 47). Тем больше бросается в глаза готовность Мошинского считать, что кельтские влияния простирались до острова Рюген (с. 50). Но современное языкознание отвечает на вопрос о кельтах на берегах Балтийского моря отрицательно (ср., например, решительную критику подобных рассуждений Шахматова у Фасмера). Во всей Зарейнской Германии кельты едва ли продвинулись севернее верховьев Эльбы, что же касается некоторых более северных находок (например, серебряный котел с кельтскими богами, найденный в Дании), то их можно отнести на счет торгового и военного импорта. При этом не все и в аргументации Мошинского относится к языкознанию в собственном смысле слова, будь то засвидетельствованное у прибалтийских славян и, по мнению Мошинского, кельтское почитание лошадей или же многоголовость богов (там же), например Triglov у полабских славян, несмотря на то, что автор никак не может решить сам, не скрывается ли в этом образ христианской Троицы (с. 59). Поликефалия (вариант: полимастия «многососцовость») принадлежит, однако, к распространенным представлениям о божествах, ее пытались связать с родовой организацией. Мошинский высказывает предположение, что в имени полабского бога Prove vel Prone (следовательно, совершенно недостоверном со стороны формы) представлено имя кельтского бога Borvo/ Bormo (с. 52), но против этого объективно свидетельствует славянская по виду форма имени, вероятно, того же самого бога Poreuithus, явно образованная с адъективным суффиксом -ov-itъ, pora «время года», «жизненная сила». Неправдоподобность реконструкции и эмендации *Taran-vitъ (?) из Turupit в древнеисландском источнике (с. 55) означают для нас невозможность говорить о каком-то боге по имени *Taranь из кельтского Taranis. Далее, автор склонен видеть в слав. Veles заимствование из древнекельтского *uel-et-s, откуда древнеирландское fili (им. п.) «ясновидящий», «поэт» (род. п. fled, дат. flid, вин. fleda). Но, насколько уже явствует из исторического имени (возможно, кельтского по происхождению) ясновидящей жрицы – Veleda – у одного германского племени (по Тациту), заимствованное имя (также в нашем случае) скорее кончалось бы на – t– или – d-, не говоря о прочих сомнениях со стороны формы, а также семантики (в случае со славянским Велесом речь идет о божестве, а не о поэте или ясновидце). Поэтому целесообразно оставить пока кельтское слово в стороне, а имя Велес нам еще потребуется обсудить в более широких связях.
Но сначала обратимся к главному слову как христианской, так и дохристианской славянской религиозной лексики, – прилагательному *svetъ. Это слово обладает в историческую эпоху во всех славянских языках практически одним-единственным значением «святой», и его охотно воспринимают как христианское и опрокидывают в праславянскую древность. Но это вряд ли имеет что-нибудь общее с семантической реконструкцией. Так, наш автор неоднократно утверждает, что праславянское *svetъ первоначально означало «светлый», «блестящий» (с. 60, 93). Один из богов у северо-западных славян носил имя Svetovitъ. Это имя, с одной стороны, стоит в ряду двучленных, по большей части княжеских, личных собственных имен, таких как рус. Святослав, Святополк, ст.-польск. Swietoslaw, Swietopelk, так же и у других славян, с другой стороны – в ряду производных имен с суффиксом -ovitъ (см. выше), ср. прежде всего древнеполабские теонимы Jarovit, Rujevit, Porevit. Было бы заблуждением реконструировать на их материале существительное *vitъ (с каким бы то ни было значением – dominus, polens или «бытие», ср. с литературой в рассматриваемой книге Мошинского, с. 61). Не менее нелепой представляется попытка усмотреть в нем чуть ли не «верховного бога лехитских славян по имени *Vitъ>» (M. Рудницкий у Мошинского, там же) или, наконец, христианского святого Вита. Эти мифы современной науки отдают чистой народной этимологией и напоминают мне похожий лингвистический анекдот из области далматинско-хорватского (рассказанный мне в свое время в Загребе), а именно: апеллатив sveti`onik «маяк», разумеется, из *svetidlьnikъ, сюда же русское «светильник», некоторые тамошние жители понимали как *svуti Onik (род. п. svetog Onika!) «святой Оник»… Едва ли удачна еще одна этимология -vitъ в составе имени Svetovit из первоначального *-viktъ < и.-e. *ueik-t– или *uik-t– со значением корня «жизненная сила», ср. лат. victima «жертва». Нам кажется более перспективным предполагать в образованиях на – -itъ своего рода степень сравнения, ср. мнение Р. Якобсона о том, что в случаях Jarovit, Rujevit, Porevit мы имеем дело с обозначениями различных ступеней жизненной силы. Тем самым мы возвращаемся к концепции Svetovit как суффиксального производного. Этому вполне отвечает констатация, что Svetovit, собственно говоря, является эпитетом. Этимология и употребление слова *svetъ подсказывают нам несколько иное решение, отличное от первоначального значения «светлый», «блестящий», как у Мошинского, выше. И.-e. *kuen-to– (откуда слав. *svetъ) обнаруживает исходное значение «набухший», «выросший», «усилившийся». Tepминологизированный сакральный характер с оттенком внешнего «сияния» прибавился сюда позже. Мы согласны с Топоровым, что, например, *Sveto-slavъ – «не тот, чья слава «сакральна», но тот, у кого она возрастает, ширится». Но, может быть, еще явственнее это в случае с именем *Svetopъlkъ = «тот, полк (дружина) которого множится». Широкоупотребительная по сей день русская пословица «Свято место пусто не бывает» (которую следует понимать в том смысле, что изобильное место не бывает пустым) говорит сама за себя и дышит архаикой. Мы имеем здесь перед собой смысловую оппозицию, едва ли замеченную исследователями, святой – пустой (т.е. с чертами досакрального, дохристианского употребления и при полном отсутствии признаков блеска). Русское пустосвят, «исполнитель внешних обрядов для виду» (словарь Даля), уже показывает дальнейшее семантическое развитие. Одним словом, исследуя старую религиозную терминологию и через нее – более древнее состояние культуры, мы нередко рискуем модернизировать и подгонять под свой собственный (христианский) способ видения многое из исследуемого. Что и случилось с Мошинским, который резюмирует свое исследование таким образом (с. 124): «Праславяне имели только одного Бога, которого они представляли себе как «лучезарного подателя» (svetъ Bogъ)». Даже если посмотреть на дело чисто филологически, оно представляется далеко не таким простым и однозначным. Возьмем общеизвестное и цитируемое также Мошинским место из Прокопия (De bello Gothico III 14, 23): , – «они (славяне. – О. Т.) имеют одного бога, творца молнии, которого они считают единственным господином всего сущего» (так у Мошинского, с. 66). Но было бы небесполезно для всех дальнейших догадок автора о том, имеем ли мы здесь дело с монотеизмом или энотеизмом, уделить внимание тому факту, что лучшая рукопись Прокопия дает именно чтение: (не ! – О. Т.) … (и далее по тексту), т.е. надо читать «одного из богов». Таким образом, что было чрезвычайно характерно для дохристианской, праславянской религии, так это плюраль *bozi (вин. п. мн. *bogy, ср. специально русскую начальную летопись о деятельности Владимира в связи с языческим пантеоном и последовавшим затем низвержением богов), а не singulare tantum *Bogь, столь привычное для христианского мироощущения. Может быть, именно это культурно-исторически вторичное восприятие побудило автора к построению несколько деланной этимологии праслав. *dadjьbogъ как некоей формулы приветствия *dadjь Bogъ «дай Бог (тебе счастья)», своеобразный эквивалент христианского съпаси Багъ -* рус. спасибо (с. 68 – 69).
Памятуя о подзаголовке книги Мошинского («… в свете славянского языкознания»), мы с сожалением констатируем, что большинство этимологий, предложенных автором, едва ли можно назвать удачными, будь то *trno-golvъ («Христос в терновом венце»?) – о языческом боге победы у полабян на основе Tjarnoglof древнеисландской традиции, с. 74 – 75) – или дешифровка *potoga < Podaga, praepotentia которой упоминается в источниках (с. 79), но Podaga (вариант: pogaga) заслуживало бы более естественного объяснения, уже предлагавшегося другими исследователями ранее: что-то вроде «пожар», чем выражалась мощь бога. К той же семантической сфере могло бы принадлежать божество северо-западных славян Pripegala, если из *Pripekala, отглагольное имя от *pripekati «припекать». Мошинский смотрит на него иначе, связывая с польск. opieka «забота», «попечение» (с. 81). Но столь резкие семантические различия одного и того же глагольного корня *pekti – «жечь», «печь», «жарить» и «заботиться» – зависят главным образом от префикса.