К критике политической экономии знака

Бодрийяр Жан

Во всяком случае ясно, что о предметах можно говорить лишь в категориях, отличных от них самих, то есть в категориях социальной логики и социальной стратегии. В то же время исследование надо проводить на его конкретной территории, определяя, какое специфическое положение занимают предметы по отношению к другим знаковым системам и какое специфическое поле практик они конституируют в общей структуре социального поведения.

Специфичен ли дискурс предметов?

По всей вероятности, норма потребительских установок оказывается одновременно нормой отличия и нормой конформности [12] . Можно сказать, что в общем случае мы обнаруживаем приоритет группы принадлежности перед идеальной референтной группой: мы владеем «надлежащими» предметами, то есть предметами тех, кто равен нам по статусу [13] . Но проблема остается: каково специфическое положение предметов – если оно вообще есть – по отношению к этой чересчур общей норме потребительских установок? Может быть, налицо изофункциональность, дублирование различных систем знаков и поведенческих систем, относящихся к потреблению? Дублирование одежды, предметов, жилья, досуга, культурной деятельности? Или же

существует относительная автономия? Так, сегодня самые разные секторы – одежда, бытовые приборы, автомобиль – подчиняются нормам ускоренного обновления, но каждый в своем собственном ритме, причем моральное устаревание варьируется в зависимости от той или иной социальной категории. Можно также допустить, что все эти секторы в своей совокупности противопоставляются «жилью», которое, даже солидаризируясь с общим процессом, задает совершенно особую функцию, которая не может идеально и прямо уподобляться другим формам потребления или моды [14] . Сведение всех множеств различительных знаков к некоей синхронии, поддерживающей однозначное отношение с положением на социальной лестнице (или с социальной траекторией) означало бы, несомненно, ликвидацию значительного поля, богатого на контрасты, двусмысленности, рассогласования. Спросим иначе: является ли специфичной социальная практика предметов? Выражаем ли мы требование социальной конформности, безопасности в наших предметах, а не в детях, друзьях, одежде и т. д., или же выражению подлежат наши стремления, социальные амбиции, и – в таком случае – что это за стремления, и в каких предметах они выражаются? В качестве гипотезы можно предположить относительную автономию предметов и их практик в контексте социальных установок, причем эта автономия, сохраняющаяся в лоне самих предметов, меняется от одной категории к другой: так, в домах часто можно заметить, что общая конфигурация предметов, рассмотренная с точки зрения статуса, не является гомогенной – только в редких случаях все предметы одного интерьера живут словно бы на одной волне. Разве тогда, когда одни предметы коннотируют социальную принадлежность, действительный статус, другие не отсылают к предполагаемому статусу, то есть к уровню стремлений? Существуют ли «нереалистичные» предметы, то есть предметы, опровергающие реальный статус, предметы, безнадежно свидетельствующие о недостижимом стэндинге (и оказывающиеся в некоторой степени аналогами поведения, характеризующегося «уклонением», или же утопического поведения, свойственного критическим фазам адаптации к новой культуре)? Существуют ли, с другой стороны, такие предметы-свидетели, которые, вопреки мобильному статусу владельца, подтверждают верность исходному классу, его цепкой «культуре»?

12

Вот в чем заключается парадокс моды: каждый украшает себя отличительными знаками, которые в конце концов распространяются на всех поголовно. Д. Рисмен устраняет этот парадокс при помощи сменяющих друг друга культурных типов: вслед за innerdirected типом, нацеленным на соответствие самому себе, приходит otherdirected, цель которого в отличии себя от остальных.

13

См. по этому вопросу и о понятии unconspicuous consumption: Katona G. The Powerful Consumer: Psychological Studies Of The American Economy. NY: McGraw-Hill, 1960.

14

См. далее «Роскошь эфемерного».

Формальный код и социальная практика

Таким образом, нет смысла составлять список предметов и социальных значений, к этим предметам привязанных: такой код имел бы в данном случае не большую ценность, чем какой-нибудь сонник. Несомненно, предметы являются носителями индексированных социальных значений, носителями социальной и культурной иерархии, что обнаруживается в мельчайшей из их деталей – форме, материале, цвете, сроке службы, расположении в пространстве и т. д., – то есть они составляют определенный код. Но именно поэтому есть все основания полагать, что индивиды и группы, ни в коей мере не следуя беспрекословно предписаниям кода, используют различительный императивный список предметов как любой другой моральный или институциональный код, то есть используют его по-своему: они играют с ним, обманывают его, говорят на нем, следуя своему классовому диалекту.

Итак, такой дискурс должен быть прочитан в своей классовой грамматике, классовых акцентах, в противоречиях, возникающих между индивидом и его социальным положением или между группой и ее социальным положением, в противоречиях, проговариваемых в самом дискурсе предметов. Обоснованный социальный анализ должен поэтому вестись на уровне конкретного синтаксиса ансамблей предметов – синтаксиса, эквивалентного тому или иному рассказу и толкуемого в категориях социального предназначения, так же как рассказ сновидения интерпретируется в категориях бессознательных конфликтов, – то есть на уровне ляпсусов, промахов, противоречий этого дискурса, который не может примириться с собой (поскольку тогда он выражал бы идеально устойчивый социальный статус, что в обществах нашего типа невозможно), а потому он всегда, напротив, высказывает в этом своем синтаксисе невроз мобильности, инертности или социальной регрессии. Кроме того, такой социальный анализ должен выполняться на отношении – в некоторых случаях рассогласованном или противоречивом – данного дискурса предметов к другим формам социального поведения (профессионального, экономического, культурного). Иными словами, социологический анализ должен избегать как «феноменологического» прочтения («картин» предметов, соотнесенных с социальными характерами или типами), так и простого воспроизведения формального кода предметов, который в любом случае, пусть он и заключает в себе строгую социальную логику, никогда не проговаривается в речи сам по себе, всегда подвергаясь определенной проработке и преобразованию в логике, свойственной каждой ситуации.

Таким образом, предметы, их синтаксис и их риторика отсылают к определенным социальным целям и социальной логике. Поэтому они говорят не столько об их пользователе и технических практиках, сколько о социальных претензиях и смирении, социальной мобильности и инертности, о привыкании к новой культуре и погруженности в старую, о стратификации и социальной классификации. Каждый индивид и каждая группа ищут посредством предметов свое место в определенном порядке, пытаясь при этом своим личным движением этот порядок пошатнуть. В предметах обретает свой голос стратифицированное общество [15] , и если кажется, что предметы – подобно масс-медиа – говорят со всеми (ведь больше

нет права на кастовое обладание предметами), то разговор этот они ведут лишь затем, чтобы поставить каждого на свое место. Короче говоря, под знаком предметов, под печатью частной собственности скрывается непрерывный социальный процесс наделения значением. А предметы, по ту сторону своей простой применимости, везде и всегда являются категориями и выражениями этого социального процесса значимости.

15

Являющееся, как мы увидим в дальнейшем, несомненно, классовым обществом.

III. Дифференциальная практика предметов

В силу всех вышеперечисленных причин – раз уж социальная стратификация, мобильность и стремления являются ключами к социологическому исследованию «мира» предметов – именно конфигурация предметов в восходящих, подвижных или «активных» классах, имеющих нечеткий и в то же время критический статус, то есть в так называемых средних классах, в этом подвижном стыке стратифицированного общества, в классах, находящихся на пути к интеграции или окультуриванию, иначе говоря, – в классах, уклоняющихся от судьбы промышленного пролетариата, обреченного на социальное исключение, или же от судьбы сельского захолустья, но не имеющих возможности наслаждаться наследством уже достигнутого положения, именно практика предметов (и психологические аспекты, ее закрепляющие), характерная для таких социальных категорий, будет интересовать нас в первую очередь.

Социальная мобильность и инертность

Известно, что в этих подвижных социальных слоях главной проблемой является рассогласование между предполагаемой мобильностью (стремлениями) и реальной мобильностью (объективными шансами социального продвижения). Известно также, что эти стремления не являются свободными, что они зависят от социальной наследственности и от уже достигнутого положения [16] . Ниже определенного порога мобильности они вообще исчезают – в абсолютном смирении. В общем, они относительно нереалистичны: мы надеемся на большее, чем объективно в состоянии достичь, и, в то же самое время, они относительно реалистичны: мы не даем разыграться нашему излишне честолюбивому воображению (за исключением патологических случаев). Эта сложная психологическая картина сама опирается на неявную интерпретацию социальными агентами объективных социологических данных; индустриальные общества предоставляют средним категориям населения определенные шансы на продвижение, но шансы сравнительно небольшие; социальная траектория, за исключением отдельных случаев, оказывается достаточно короткой, социальная инертность весьма ощутима, всегда остается возможность для регресса. В таких условиях создается впечатление, что

16

Так, в процентном соотношении число рабочих, которые хотят, чтобы их дети получили высшее образование, намного меньше, чем число представителей высших классов, желающих того же самого для своих детей.

мотивация к восхождению по социальной лестнице выражает интериоризацию общих норм и схем общества постоянного роста;

избыток стремлений по отношению к реальным возможностям выдает разбалансировку, глубокое противоречие общества, в котором «демократическая» идеология социального прогресса при случае вмешивается для того, чтобы компенсировать и переопределить относительную инертность социальных механизмов. Скажем иначе: люди надеются, потому что «знают», что могут надеяться, но они не слишком надеются, поскольку «знают», что это общество чинит непреодолимые препятствия свободному восхождению, и при этом они все-таки чересчур надеются, поскольку в своей жизни сами опираются на общую идеологию мобильности и роста. Уровень их стремлений вытекает, следовательно, из компромисса между реализмом, питаемом фактами, и ирреализмом, поддерживаемым окружающей их идеологией, то есть из компромисса, который в свою очередь отражает внутреннее противоречие всего общества.

Сам этот компромисс, реализующийся социальными агентами в их проектах на будущее и в планах на детей, выражается также и в их предметах.

Домашний порядок и общественный вердикт

Здесь сразу же необходимо устранить возможное возражение, заключающееся в том, что частная собственность на предметы создает для них особую область юрисдикции, которая решительно отличает поведение, связанное с частными предметами, от всех остальных форм поведения, управляемых социальными ограничениями. «Частное» и «общественное» исключают друг друга только в обыденном сознании, ведь, хотя кажется, что предметы принадлежат исключительно домашнему порядку, мы уже выяснили, что их смысл проясняется только в их отношении к социальным директивам конформности и мобильности. На более глубоком уровне рассмотрения обнаруживается, что юрисдикция системы социальных ценностей имманентна домашнему порядку. Частное отношение скрывает глубокое признание общественного вердикта и согласие с ним. Каждый в глубине души знает, хотя, возможно, непосредственно и не ощущает, что его судят его же предметами, оценивают ими, и каждый подчиняется такому суждению, пусть и в форме его отвержения. Речь здесь идет не только об императиве конформности, берущем начало в замкнутой группе, или же об императиве вертикальной мобильности, адресуемом всем обществом в целом, но и о том порядке, в котором только и может организоваться индивид или группа – в том самом движении, которое задает их социальное существование. В «частном» или «домашнем» пространстве (и, следовательно, во всей среде предметов), воспринимаемом в качестве убежища, располагающегося по ту или по эту сторону от социальных форм принуждения, в качестве автономного поля потребностей и удовлетворения, индивид, тем не менее, все время продолжает свидетельствовать о легитимности, претендовать на нее и утверждать ее знаками, выдавая в мельчайшей черте своего поведения, в самом ничтожном из своих предметов присутствие той судящей его инстанции, которую он как будто бы отвергает.

Двусмысленная риторика: преуспевание и смирение

По отношению к тем социальным категориям, которые нас интересуют, заключение такого вердикта не может быть положительным: их продвижение по социальной лестнице всегда остается относительным, порой смехотворным, но главное то, что от них ускользает легитимность, то есть возможность обосновать достигнутое положение в качестве безусловной ценности. Именно эта спорная легитимность (спорная в плане культуры, политики, профессии) и обусловливает то, что средние классы с таким остервенением вкладываются в частный универсум, в частную собственность и накопление предметов, создавая за неимением лучшего автономию, в которой они могли бы отпраздновать свою победу, получить реальное социальное признание, которое от них ускользает.