К морю Хвалисскому
Шрифт:
В последние годы, однако, разногласия между державами, а также имевшие место и мнимые ущемления прав хазарских и иудейских купцов в ромейских торговых городах, послужили поводом для начала гонений на христиан, итогом которых стали не только казни нескольких десятков членов христианской общины, но и разрушение одной из церквей. Не чувствуя себя более в безопасности, приверженцы христианской веры продавали за бесценок имущество и уезжали. Оставшиеся же, наиболее стойкие или те, кому некуда было идти, смотрели с надеждой не на ослабленный постоянными войнами и шаткостью императорской власти Царьград,
Хотя Тороп, живя в Новгороде, вместе со своей молодой хозяйкой довольно часто бывал в храме отца Леонида, скромная бревенчатая хоромина, построенная на пожертвования прихожан, ни в какое сравнение не шла с величественной постройкой ромейских мастеров, являвшейся уменьшенной копией святой Софии и других базилик. И хотя церковная ограда, врата и часть северной стены хранили на себе разрушительные следы волнений, а на ликах мучеников и святых появились новые шрамы, по словам прихожан, по праздникам мироточащие, базилика Святителя Николая продолжала держаться, как осажденная крепость и как последний оплот.
Мерянин с некоторой робостью вступил под гулкие своды ромейского храма. Уж слишком суровую кротость и непреклонное смирение излучали окруженные золотым сиянием светлые лики земных соратников Бога и его бесплотных крылатых вестников, а сплоченные в стройный хор голоса людей, обращенные в молитвенном пении к Небесам, звучали такой непоколебимой уверенностью в истинности своей веры. Потом, однако, свет лампад и свечей, запах благовонного ладана и исполненное доброты лицо священника, отца Артемия, уроженца далекой Антиохи, успокоили его, и он стал с интересом прислушиваться, пытаясь уловить знакомые звуки и слова.
Увлеченный службой, Тороп почти не разглядывал прихожан, мимолетом улавливая и не оставляя в памяти фигуры и лица. Тем удивительнее было видение, которое посетило его, когда, поглощенный новыми впечатлениями, он не то задумался, не то задремал. У иконы Святого Георгия стоял наставник. Пламя свечей золотило короткие жесткие кудри, отражалось в знакомых переливчато-самоцветных глазах. Мерянин непроизвольно позвал на помощь батюшку Щура, и видение исчезло. Остался только лик святого воина на иконе, опаленный огнем, но по-прежнему нетленный.
По окончании службы Мурава подошла к священнику с просьбой отслужить панихиду по Вышате Сытеничу, а также упомянуть во время завтрашней литургии имена близких и родных.
Отец Артемий, огненноглазый и горбоносый, носивший по обычаю своей земли на правой руке втравленное, как у Лютобора, под кожу искусно выполненное изображение Креста Господня, долго и внимательно читал исписанный аккуратным почерком боярышни берестяной свиток.
— Я ждал тебя, дитя мое! — сказал он наконец, одаривая девушку благословлением. — Я выполню все, о чем ты просишь, но знай, что об упокоении души твоего отца в моем храме молятся уже в течение восьми дней и будут молиться еще год. Так пожелал твой крестовый брат.
Видя, что Мурава хочет, да не может что-то спросить или сказать, он ласково, по-отечески улыбнулся:
— Не удивляйся! Анастасий, внук отца Феофана из Ираклиона, — мой большой друг, и я рад был узнать, что он пребывает в добром здравии. Видишь ли, — продолжал он, —
Мурава объяснила.
Отец Артемий внимательно выслушал ее, загадочно посмотрел и сказал:
— Если ты не уверена, что твоего брата нет среди живых, может быть, лучше все же помолиться о его здравии?
***
Когда новгородцы покинули гостеприимное подворье, возле церкви было уже совсем безлюдно, только в тени стены на земле дремал какой-то печенег или огуз, одетый в войлочный халат с простым кожаным поясом и изрядно потрепанную, надвинутую на самые глаза шапку. Возле него спал, свернувшись калачиком, какой-то зверь.
Новгородцы, обсуждавшие знакомство со священником, не обратили на чужака внимания: мало ли в Итиле бродяг, и хотели пройти мимо. Однако Мурава неожиданно остановилась и порывисто шагнула в его сторону. Человек, который, как оказалось, вовсе не спал, поднялся, снимая шапку, и из груди всех новгородцев вырвался радостный возглас:
— Лютобор!!!
— А я, было, подумала, что в церкви мне мерещится! — краснея, призналась Мурава, и Тороп понял, что переливчатые глаза видел не только он.
— Твой крестовый брат передал мне письмо к отцу Артемию, — пояснил русс, — и тот, обрадованный добрыми вестями о старом друге, которого числил погибшим, предложил мне остаться на подворье. Я решил принять это гостеприимное приглашение. В здешних караван-сараях, конечно, тоже можно найти все необходимое, но там слишком много любопытных глаз. К тому же, отец Артемий терпимо относится к людям вроде меня, впрочем, это, может, потому, что у него самого все руки в рисунках…
— Глупый! — рассмеялась Мурава, и Тороп подумал, что видит ее улыбку впервые за много дней. — Он же антиохиец! Они с благословления своего патриарха специально наносят на тело различные знамена в память о том, что совершили паломничество в Иерусалим.
Тороп, как и прочие гридни, с щенячьим восторгом взиравший на обожаемого наставника, про себя все же подумал, что, говоря о причинах, побудивших отца Артемия оказать гостеприимство другу Анастасия из Ираклиона, Лютобор кое-что утаил. Хотя священник-антиохиец прикипел душой и к своему храму, и к налаженному быту подворья, и к годами взращенной пастве, он, тем не менее, не мог не радеть за интересы империи и неотделимой от нее церкви. Сегодня эти интересы совпадали с интересами Руси, были направлены против алчных хазарских владык и, в конечном счете, против усиления ислама у северных границ. Потому приютить у себя на подворье человека русского князя отца Аремия побуждали не только дружеские чувства, но и обязательства перед Родиной и верой.