К морю Хвалисскому

Токарева Оксана

Пока шел торг, Тороп как обычно сновал туда-сюда по берегу, собирая к ужину разную снедь. Когда разгорелся костер, он смог лучше приглядеться к киянину и сразу же его узнал: этот человек купил у Фрилейфа мать. Тороп пал в ноги к дядьке Нежиловцу: расспросить купца о судьбе невольницы горемычной. Мысли о том, чтобы проситься с Улебовыми людьми к Стойгневу, не возникало, понимал, что Белен ни за какое серебро не отпустит.

К его радости Стойгнев сразу вспомнил, о ком идет речь.

— Мерянка-то, которую я в Новгороде у старика Фрилейфа выторговал? Живехонька. Я ее нянькой к младшенькому сыну приставил. Пестунья — лучше не надобно! И

дитятю угомонит, и пряжи напрядет, и за гусями в это же время присмотрит! Только если надумаете покупать, я ее так дешево уж не уступлю. Расторопные да пословные слуги немалого стоят. Я и так сегодня в убыток вошел. Понятно, что на волоке мне лишние руки не помешают, да только не буду же я с семей за свободных горожан как за челядь требовать. А вашему хозяину новому передайте, коли жадности не поубавит, кончит в крапиве, если не где-нибудь похуже.

Ничего не ответил киянину дядька Нежиловец, да и что тут можно было сказать. Боярские ватажники и так вслед за Тальцом, незаслуженно пороча покойную Беленову мать, нового хозяина крапивным семенем называли. Не верили люди в то, что у покойного Тверда Сытенича мог родиться подобный сын. А уж поводов для недовольства находилось предостаточно.

Все началось, когда дядька Нежиловец, вводивший молодого боярина в курс дела, заговорил о том, какая доля от проданного товара кому из дружины причитается. Узнав, сколько серебра у Вышаты Сытенича получали его гридни, Белен пришел в неописуемую ярость:

— Это ж чистый грабеж!!! Теперь я понимаю, почему дядька Вышата, упокой Господи его душу, каждый год, везя на торг столько добра, и в пир, и в мир едва ли не в одном плаще ходил, а меня, родного племянника, и вовсе в черном теле держал!

Ни с кем не посоветовавшись, пропустив мимо ушей замечание дядьки Нежиловца, что такой обычай заведен почитай во всех новгородских боярских домах и в роду Вышаты Сытенича он соблюдался неукоснительно еще со времен старого Сытеня, а то и ранее, Белен урезал долю каждого ватажника едва не вполовину, а у особо постылых, вроде Путши или Тальца, и вовсе на две трети. Когда же мужи старшей дружины попытались протестовать, он только лениво отмахнулся:

— Да ладно вам. Не обеднеете! В Итиль придем, так заторгуем, такие барыши поимеем, вам при прежнем боярине и не снилось!

Эх, Беленовыми бы устами да сыченый мед пить. Хотя он всю дорогу строил планы о том, как здорово станет торговать, к купеческому делу он оказался не более приспособлен, чем к воинскому. И дня не отстояв на торгу, Белен заявил, что не для вятших это мужей занятие, вонючие скоры с места на место перекладывать да со всякими иноземными проходимцами рядиться.

Знамо дело! Лежать, почесывая сытое брюхо, да мед попивать, да в тавлеи поигрывать, проматывая нажитое предками добро, оно, конечно, лучше! Только откуда ж с таких занятий барышам взяться? Наскрести бы, чем расходы покрыть!

Как ни скудоумен был Белен, а все же уразумел, что, пролеживая бока, добра не наживешь. Приступил-таки к торгу. Но тут обнаружилась новая напасть! Оказалось, что молодой боярин совсем не умеет с людьми разговаривать. Все, на что хватало его разумения, — это показывать свою спесь да дурной нрав. А заморским купцам это ох как не по нутру приходилось. Дядька Нежиловец пытался поначалу советы давать, так Белен нарочно все наоборот делал. А что сам же, дурень, при этом убытки нес, это его не заботило.

И все же дружина простила бы все Беленовы выкрутасы, скинув их на молодость да неопытность

боярина, кабы не завелись у него в Итиле новые друзья. Впрочем, нового в тех друзьях было лишь то, что впервые заявились они нагло и открыто, а Белен, встречаясь с ними, таиться перестал.

Едва новгородцы ступили на хазарскую землю и уплатили мытный сбор, на подворье пожаловал Булан бей. Вид хазарин имел самый что ни на есть дружелюбный. Встретил купцов, как старых друзей. Словно полторы седьмицы назад не бился с ними насмерть в глухой степи, словно не улепетывал от их клинков, словно заяц от своры.

Узнав, что у дружины новый вождь, он приободрился, распустил хвост, размером с три петушиных, да и повел давешний разговор про дивную розу из новгородского сада. О том, что он эту розу уже дважды воровски пытался сорвать, он не вспоминал.

Белен выслушал хазарина с довольным видом, не то, что тогда, в караван-сарае.

— Не знаю, что и сказать, бей! — усмехнулся он, прищурив завидущий глаз. — За время пути наша роза еще пышнее расцвела, да и от садовников, алчущих ее получить, отбоя нет. Выкуп, который ты хочешь дать, — хорош, да только были предложения и повыгодней. Вот если бы ты утроил или, хотя бы, удвоил сумму… Сам подумай! Сестра у меня теперь единственная родня. Думаешь, легко с ней расставаться будет?

Хотя от подобной наглости стоило бы потерять дар речи, хазарин вида не подал.

— Слышу слова не мальчика, но мужа, — ухмыльнулся он. — Понимаю, боярин, теперь тебе принадлежит не только отцова доля, но и вся казна. Да и сестру дорогим выкупом почтить хочешь. Сумма, которую ты просишь, — велика, но я подумаю над твоими условиями!

***

Хотя Тороп, как и прочие новгородские ватажники, во время разговора усердно делал вид, будто занимается скорами и бочками меда, стараясь не упустить ни слова из речи Белена и хазарина, он успел заметить, что вблизи подворья все это время крутится какой-то попрошайка в чудовищных немытых лохмотьях, согнутый, как рыболовный крючок. Опираясь на внушительных размеров костыль, он то по-птичьи боком подбирался к избе, сильно прихрамывая и кособочась, то отскакивал прочь, словно обжегшись, проявляя при этом изрядную для немощного калеки прыть.

Мерянин раздумывал, как бы незаметно от жадобы Белена передать бедолаге прибереженный с обеда кусочек, батюшки Щура ради, однако незнакомец пришел не за тем. Улучив момент, когда на его никто, кроме мерянина, не видел, попрошайка неожиданно разогнулся и умелой рукой ловко послал прямо в окно боярышни обернутый красной тряпицей камень. Тороп хотел было кинуться к нему: уж больно знакомой показалась ему покрытая шрамами загорелая жилистая рука, но бродяги уже и след простыл.

Вскоре после того (Булан бей едва успел уйти) из своей коморки показалась Мурава. Девица была убрана нарядно, но строго. Так она обычно одевалась, ежели за какой надобностью в город шла.

— Куда это ты собралась, сестра? — строго глянул на нее Белен.

— В храм, — спокойно отозвалась боярышня. — Слышал, к вечерне прозвонили.

Нахмурился, точно угрюмый сыч, Белен, но возразить не посмел.

В прежние времена, когда Итиль и Царьград дружили и поддерживали друг друга в борьбе против арабов, христианская община хазарской столицы была многочисленна. Составляли ее не только купцы-ромеи, но и разноязыкие выходцы из империи и других стран, осевшие в Итиле и обретшие в хазарской земле новую родину.