К неведомым берегам
Шрифт:
— Все хорошо, — коротко отвечал Невельской, не желая повторяться, расскажу на борту, — и пояснил: — Вижу из бухты двенадцативесельный вельбот без флага, это он? Салютовать?
— Салютуйте, он, он! — оглядываясь назад, кричал Корсаков.
— Готовьсь к салюту! — распорядился Геннадий Иванович.
— Сколько прикажете? — спросил лейтенант Казакевич.
— Валяй все одиннадцать! — забывая о торжественности минуты и официальности обстановки, бросил опьяненный, счастливый Невельской.
Шлепая о волны длинными тяжелыми веслами, подходил неповоротливый вельбот.
Не слушая плохо доносившихся на «Байкал» слов генерал-губернатора, Невельской с упоением выкрикивал в рупор:
— Сахалин — остров! Вход в лиман и Амур возможен для мореходных судов и с севера и с юга! Вековое заблуждение рассеяно!
Вельбот беспомощно и нервно ерзал на волне и долго не давал выпрыгнуть, но как только нога Муравьева коснулась нижней ступеньки опущенного трапа, следивший за всеми движениями генерал-губернатора лейтенант Казакевич махнул рукой. Корабль вздрогнул от оглушительного выстрела и окутался вонючим, но приятным для всех участников густым дымом. Взволнованный Муравьев не успел решить, догадаются ли в порту ответить на салют, машинально оглянулся в сторону Аяна и, увидев клубы дыма, улыбнулся: «Догадались». Посреди рапорта, представлений, объятий, поцелуев и приветствий действительно стало докатываться отдаленное буханье аянских пушек.
— Я полагаю, что этот документ покроет все наши прегрешения, Геннадий Иванович, — обнадеживающе произнес Муравьев, вручая Невельскому высочайше утвержденную инструкцию.
— Увы, нет, ваше превосходительство, — шутя ответил Невельской, не думая, что его слова станут пророческими, — боюсь: ведь здесь нет разрешения на плавание по Амуру, а мы вошли и проплыли вверх и вниз по реке больше полусотни верст!
— А-я-яй! — так же шутливо в тон ответил Муравьев. — Значит, разжалование неминуемо.
Все захохотали.
— Шампанского! — потребовал Муравьев.
Офицеры переглянулись.
— У нас нет шампанского, ваше превосходительство, — пробормотал смущенно Невельской, — извините великодушно, на берегу.
— На берегу — то само собой, — не унимался Муравьев, — ну, тогда по чарке вина! Матросы! Государю императору ура!
А когда смолкло дружное «ура» и оказалось, что нет и водки, смутился было и Муравьев, но нашелся:
— Господин капитан, господа офицеры и лихие орлы матросы, — сказал он, — поздравляю всех вас с неслыханной одержанной вами великой победой. «Ура» вашему отважному капитану! — А после оглушительного «ура» он добавил: — На берегу за мной по три чарки…
После этого новое «ура», уже без всякого приглашения, не смолкало до самого входа «Байкала» в бухту.
Тут шла своя суета: дамы решили встретить прибывших хлебом-солью, очаги уже давно дымились для этой встречи…
— А если они возвратились ни с чем? — опасливо заметила Екатерина Николаевна.
— Не было бы салюта, — возразила Христиани.
— Салют «Байкала», — пояснил француженке Струве, — это привет порту и генерал-губернатору Восточной Сибири, а наш ответ — приветствие «Байкалу» по случаю благополучного возвращения, и больше ничего.
— Вот что мы сделаем, — решила генерал-губернаторша, — с поднесением повременим, пока не узнаем точно, а там видно будет, может быть, придется скушать самим.
Упавший ветер задержал резвый бег транспорта, и допрошенные гребцы с прибывшего вельбота успели сообщить приятные и волнующие новости.
Пропущенный генерал-губернатором вперед и слегка подталкиваемый им маленький, тщедушный триумфатор медленно и торжественно сошел с поданного вельбота, набитого до отказа пассажирами, на берег. Здесь его встретило все сбежавшееся население фактории, несколько ошалевших от салюта случайных гиляков, матросы, солдаты и две дамы, за которыми стоял матрос с хлебом-солью на блюде, накрытом расшитым полотенцем. Впереди всех стоял Струве, уполномоченный дамами держать речь.
Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами:
— Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ваши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, вера в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная любовь к родине, когда жертва служебным положением и даже жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими сотрудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сынами. Честь вам и слава!
Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под временную квартиру начальника края, где до утра провозглашались тосты и искрились бокалы.
В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и Попов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попросили разрешения уйти.
— Что? — спросил Муравьев, недоумевая. — Что вам взбрело на ум?
— М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы… заб-были… сесть под арест!
— Какой арест? Ничего не понимаю! — рассердился Муравьев.
Невельской, путаясь, объяснил.
— Ваш начальник теперь я? — спросил Муравьев.
— Да, ваше превосходительство.
— Арест отменяю — промах сторицею заглажен! Шампанского! Ура-а! — и бросился всех поочередно обнимать.
Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговариваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернатором чарках и мерок не считали…
— Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, — задумчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни.
— Головой ручаюсь вам, — многозначительно ответила генеральша, — что он сделает сумасшедшую карьеру…
— М-м-да-а? — протянула с загадочной улыбкой артистка. — В таком случае надо серьезно подумать…
Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц этого обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвыкшим от женского общества, предательски раскинулась тонкая, искусно сотканная паутина женского обаяния.
А несколько часов спустя дивный инструмент Христиани под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, безвольное и полное жизни, наивное сердце неказистого веснушчатого капитан-лейтенанта.