К неведомым берегам
Шрифт:
Муравьев писал: «Обвинение в том, что будто бы Россиею уступлена река Амур, так тяжко, что я считаю моим долгом его опровергнуть. Амур весь никогда нам не принадлежал, не принадлежал он и китайцам, — покуда он никем еще не был захвачен, — но почему тридцать с лишком лет Азиатский департамент иностранных дел оставлял предмет этот без внимания при всех представлениях местных начальников? Почему губернатору Лавинскому приказано было останавливаться со всякими исследованиями в этом отношении, а моего предшественника осмеяли, тогда как нисколько не воспрепятствовали англичанам во всех их предприятиях на Китай? Это уже, без сомнения, лежит на совести Азиатского департамента». «Множество предшествовавших экспедиций к сахалинским берегам достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинно русскому смыслу, с которым действовал Невельской…»
Вечерами посещали обеды и балы. Молодежь веселилась вовсю. Не отказывались от веселья и дамы. Паутинная сеть Христиани становилась опасной.
Струве насторожился и пускал в ход все свои недюжинные дипломатические способности, чтобы мешать, но помехи шутя устраняла генерал-губернаторша. Тогда Струве решил подкопаться с другой стороны.
— Екатерина Николаевна, — сказал как-то он Муравьевой, — я давно уже наблюдаю и по правде удивляюсь: неужели вам не жаль так расположенную к вам мадемуазель Христиани — ведь она, на свое несчастье, по-видимому, увлеклась Невельским не на шутку.
— Вы считаете увлечение несчастьем? С каких пор?
— В данном случае — конечно: ведь эта богато одаренная артистка и редкой красоты женщина обречена будет на скитания где-нибудь в устье Амура в обществе чумазых гиляков, вдвоем с этим черствым сухарем, которому только дикари интересны. Или еще хуже — оставаться одной-одинешенькой и беззащитной, пока сухарь, одержимый своим неизлечимым безумием, будет блуждать по неведомым морям. Право, не сумею даже сказать, что хуже.
— А я знаю, — лукаво ответила генеральша, — вы просто злой ревнивец.
Она слегка ударила его веером по руке и встала, направляясь в соседнюю комнату, где начались танцы.
Струве от неожиданности своего дипломатического поражения растерялся и безнадежно махнул рукой: будь что будет…
Всего только два семейства декабристов устроились в Иркутске по-настоящему да несколько в его окрестностях, но и этого оказалось достаточно, чтобы личная жизнь иркутян вне службы изменилась и наполнилась каким-то новым внутренним содержанием: без попоек, гомерических пирушек и без сумасшедшей, отравляющей душу азартной картежной игры, — все это, если еще и продолжало существовать, то где-то глубоко и совсем уже не составляло основных интересов общества.
Декабристы добрались до Иркутска не сразу, а рядом этапов после многолетней суровой школы лишений и борьбы за право на жизнь. В этой борьбе их поддерживали и принимали посильное деятельное участие лучшие люди Сибири и столицы.
Особенно тяжелыми для декабристов были первые годы, тем более что тяжесть бесправия опустилась на их головы внезапно, неожиданно. Но уже первые шаги их по пути в Сибирь, после крепостных казематов, комедии разжалования (срывались погоны с мундиров и ломались шпаги), казалось, были усыпаны розами: не всеобщее презрение, которым их стращали, и не народная злоба сопровождала их на далекую и бессрочную каторгу, а полное признание величия принесенной жертвы и горячая любовь.
Закованным в броню безразличия жандармам, бессердечным тюремщикам, опасливо озиравшимся трусливым чиновникам и крупной администрации пришлось ограждать дерзнувших на свержение венценосца не от гнева народного, а от проявления безграничного сочувствия и трогательной заботы: всяческая помощь, бесчисленные услуги, предлагаемые со слезами на глазах, сопровождали «лишенных всех прав и состояния каторжников» от петербургской заставы до самого места каторжных работ. И они, согретые неподдельной теплой лаской и горячими, от чистого сердца пожеланиями, после тянувшихся месяцами и годами унижений, оскорбительных допросов и сырых, безмолвных и темных каменных мешков, оттаяли, согрелись. Сознание, что жизнь прожита не напрасно, наполняло души изгнанников покоем и удовлетворением. Да, прожитая часть жизни хороша, но надо ее донести такою же светлою до конца!..
Рядом со многими из них были жены. Не вспышка чувств, временная экзальтация и самолюбование руководили Трубецкой, Волконской, Ивашевой, Анненковой, Муравьевой, Нарышкиной и десятками других, а так именно понятый долг жены, неизменной спутницы — подруги жизни и матери.
Они лишили себя самого необходимого, они ютились на нарах темных, без окон тюремных конур, кочевали за мужьями с рудника на рудник, с завода на завод и сами не падали духом, самоотверженно ухаживая за своими «каторжниками», поддерживали в них бодрость и умудрялись воспитывать подрастающих детей.
Лучезарными и легкими, как видение, представлял себе Невельской этих пока неведомых, но таких привлекательных женщин. Закрыв глаза, он часами лежал в кибитке, мягко скользившей по девственному снегу, и мечтал. Мечтал и удивлялся, почему, попадая под очарование мадемуазель Элиз на стоянках, когда восхищало в ней все — и стройность движений, и музыка голоса, и, казалось незабываемая улыбка, — он тотчас же освобождался от ее чар, как только поудобнее усаживался в кибитку и закрывал глаза. Роем других, желанных для сердца видений тотчас вытеснялся яркий и такой земной образ беззаботной и резвой француженки. Струве мог бы не беспокоиться: увлечение само по себе шло на убыль.
Иркутск встретил приехавших солнечными днями, крепкими бодрящими морозами, слепящими снежными далями и задумчивым и тихим рождественским постом. Духовитым рыбным запахом вместе с клубами пара пыхало из открывавшихся кухонных дверей во дворах — в кухнях обывателей царила пряная жирная треска и нежный пресный байкальский царек — омуль. Чиновный Иркутск в то же время не поскупился и забросал приехавших злыми новостями и ядовитыми, связанными сложными узлами сплетнями.
Недовольный и мрачный начальник края почти не выходил из кабинета и без конца строчил длиннейшие донесения и письма, стараясь разорвать хорошо видную ему столичную сеть интриг и готовясь к годовому по краю отчету. Чиновники сбились с ног, таская пудовые дела «для справок» и пыхтя, далеко за полночь, над сводкой и «экстрактами»…
Сибирского генерал-губернатора раздражало решительно все, и во всем, что шло из Петербурга прямо или косвенно, он безошибочно угадывал какой-нибудь подвох или тщательно скрытое жало недоброжелательства.
Взять хотя бы производство его в генерал-лейтенанты. Для начинающего генерал-губернатора это как будто и неплохо, но почему же забыли упомянуть об утверждении его в должности — ведь он только «исправляющий должность»? Однако этот чиновничий, другим незаметный оттенок в приказе — отнюдь не промах, нет, а злостный подвох, чтобы лишить его уверенности в действиях и распоряжениях.