К новому берегу

Лацис Вилис Тенисович

Жан каждое утро, до ухода в МТС, косил, предоставляя отцу и мачехе сушку и уборку. Раза два в неделю он работал и по вечерам, но отцу этого казалось мало — не для того он сына растил, чтобы сейчас самому гнуть спину на тяжелых полевых работах. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, хозяин Сурумов был еще полон сил, ему нельзя было дать и пятидесяти, наверно потому, что он никогда не надрывался на тяжелой работе. Отвезти бидон молока на молочный завод, для виду немного покопошиться во дворе, что-нибудь починить, потормошить остальных членов семьи и несколько часов поболтать за стаканом пива с пурвайскими хозяевами о мировой политике — разве этого недостаточно для такого почтенного человека? Только прошлой зимой (из-за этой самой Анны) пришлось несколько месяцев поработать в лесу и на вывозке бревен. Но пусть Анна не думает, что так будет продолжаться вечно. Пацеплис уже говорил с фельдшером и получил хороший совет. Надо раздобыть от участкового врача Зултера свидетельство о болезни, тогда никто не заставит его работать. Правда, Зултер слыл человеком довольно самостоятельным и свидетельствами о болезни не разбрасывался, но если свезти ему кадочку масла или окорок, он станет сговорчивее и найдет у Пацеплиса какую-нибудь болезнь — не может быть, чтобы опытный врач не нашел во внутренностях любого человека какую-нибудь хворь.

Когда Жан сел за стол и стал торопливо есть, Пацеплис с Лавизой начали посмеиваться над молодым трактористом.

— Наверно, метишь в директора МТС… — говорил Пацеплис.

— Почему же нет? — ответил Жан. — Если хорошо буду работать да учиться, может быть, и стану когда-нибудь директором.

— Всю жизнь на других работать, — заговорила Лавиза. — Сам ни над чем не хозяин. Как придет старость, пойдешь с клюкой по миру.

— Неужели ни один колхоз не примет? — пошутил Жан. — Люди, которые умеют работать на машинах, всегда и везде нужны.

— Болтает, как полоумный! — крикнула Лавиза. — До тех пор будешь каркать об этих колхозах, пока не накаркаешь.

— Слыхал я, что и у нас скоро возьмутся за это, — продолжал как ни в чем не бывало Жан. — Только, чур, не прозевайте со вступлением.

Пацеплис, выпучив глаза, посмотрел на Жана.

— Ты так много не мели. Пусть идет в колхоз, кто разум потерял. А я свой век проживу и без колхоза. Да чего тут разговаривать, с колхозами в Латвии у них ничего не выйдет. Здесь не Россия. Здесь деревень нет. Латыш привык хозяйничать в одиночку.

— Кто это тебе сказал? — спросил Жан. — Может… в библии вычитал?

— Библию ты оставь в покое, греховодник! — заверещала Лавиза. — Сам живет, как язычник, даже не конфирмован… святого причастия не принимал.

— Насчет библии ты полегче, — проворчал Пацеплис. — Я верю в своего бога, а ты можешь беситься как хочешь, все равно со мной ничего не сделаешь.

Набожным Пацеплис стал совсем недавно. Всю жизнь он свои обязанности прихожанина исполнял чисто формально: раз в год платил приходский налог, у пастора венчался, крестил детей, с пастором похоронил покойных жен, но в церковь ходил раз в десять лет. Наплыв религиозных чувств начался с прошлой зимы, и цель здесь была одна: досадить Анне и Жану, а заодно и всем волостным коммунистам и комсомольцам. Зная, что Анне и Жану это не понравится, Пацеплис разыскал в оставшемся после матери хламе старую библию в деревянном переплете и сборник церковных песнопений. Теперь обе книжки постоянно лежали в комнате хозяина на столе, и песнопения открывали, когда на чету Пацеплисов находило настроение попеть, библия же все время была раскрыта на апокалипсисе — книге откровения Иоанна Богослова. Если в Сурумы заглядывали Анна или кто-нибудь из работников волисполкома, Антон Пацеплис тотчас садился к столу, для пущей важности надевал на нос очки и погружался в сосредоточенное изучение библии. Когда посетитель уходил, вслед ему звучала мелодия какого-нибудь известного церковного песнопения.

То же случилось и сейчас. Разозленный шутками Жана, Пацеплис достал книгу и, подсев к окну, медленно и торжественно затянул:

Господь бог наша крепость,Что в бедах укрывает,Высокий наш заступник,К кому мы прибегаем.

Жан нервно заерзал и нагнулся над столом, делая вид, что пение его не задевает. Тогда к баритону Пацеплиса присоединился заунывный альт Лавизы.

— Хватит чудить! — не выдержал наконец Жан. — Меня все равно не обратите!

Но супружеская пара, казалось, по-настоящему воспылала ханжеским пламенем; голос Пацеплиса торжественно и угрожающе загудел, как орган, Лавиза визжала, вытаращив глаза на Жана, и каждое слово было нацелено прямо в него, как стрелы самого святого духа:

Пусть духов злых и сонмыИ нас пожрать хотят,Мы все же божья паства —Не одолеть им нас.

— Очень надо кому-то возиться с вами! — рассмеялся Жан и встал из-за стола. — Цирк устроили. Жаль только, никто не хочет слушать ваш концерт.

Надев пиджак, он поспешил уйти из дому, но и во дворе до него доносились голоса отца и Лавизы.

Спустя час Жан уже находился в ином мире. Обменяв в библиотеке книги, он вместе с Гайдой пошел в Народный дом, где происходили занятия хореографического кружка. Один из комсомольцев играл на рояле плясовые мелодии, шесть парней и девушек под руководством Гайды разучивали «Колесико», «Мельницу» и «Ачкуп». Они собирались еще разучить несколько русских, украинских и молдавских танцев. Коллектив Пурвайской волости хотел этой осенью участвовать в смотре художественной самодеятельности: лучшие коллективы могли рассчитывать на участие в объединенном концерте самодеятельности уезда, а отличники должны были выступить в Риге, поэтому рвение было большое.

Первой парой во всех танцах выступали Гайда и Жан. Жан старался изо всех сил; сильный, ловкий, на полголовы выше Гайды, которая тоже была не из малорослых, он почти не чувствовал веса девушки, когда поднимал ее при исполнении какой-нибудь фигуры.

Во время танца им часто приходилось переглядываться и улыбаться друг другу. Хотя это была только игра, обязательный элемент их роли, Жану каждый взгляд Гайды казался полным скрытого, ему одному понятного смысла.

Серьезно исполняя все, что предусматривалось фигурами танца, Жан не позволял себе ни малейшей вольности, а когда пляска кончалась, он становился тем же робким, молчаливым парнем, каким обычно был в обществе Гайды.

— Айзупчане уже сшили себе национальные костюмы, — сообщила Гайда во время перерыва. — У нас только у половины кружковцев есть костюмы. Если мы решили участвовать в смотре, то без одинаковых костюмов не обойтись.

Это был довольно сложный вопрос. Материал как-нибудь нашли бы, но его надо было купить, а участники кружка большими деньгами не располагали.

— Несколько костюмов можно приобрести на средства Народного дома, — сказала Гайда, — у них есть небольшой остаток от последних спектаклей. Но нам придется серьезно подумать, как приодеть остальных. Собирать пожертвования неудобно, а занять не у кого.

— Себе костюм я сделаю, — сказал Жан. — Помогите только найти портного, который знает толк. А чтобы сшить костюмы остальным, я предлагаю устроить концерт в Народном доме, когда разучим программу. Билеты платные. После концерта — танцы. Думаю, в публике недостатка не будет.

— Можно попробовать, — согласилась Гайда. — Умру, а наш кружок должен попасть на уездный отборочный концерт. За две недели надо подготовиться как следует. Итак, за работу, ребята!

И снова зазвучал рояль и пол загудел под ногами танцоров. Они репетировали еще целый час. После репетиции некоторые устали больше, чем от работы на лугу или в поле, но, когда расходились домой, снова звонко и беззаботно звучали в вечерних сумерках их молодые голоса.