К новому берегу
Шрифт:
Валентина шепнула Артуру:
— Я здесь чувствую себя как дома… Словно я здесь родилась. Правда странно, Артур?
Артур улыбнулся и пожал ее руку.
— А Москва? — спросил он.
— Москва — родной дом для всех советских людей, — ответила Валентина. — Все равно, где бы ни качали его в зыбке, каждый чувствует себя в Москве как дома. Другого такого города нет во всем мире, я его люблю так, как только может человек любить самое близкое и дорогое. И ты ее полюбишь на всю жизнь, когда попадешь туда, — это для меня яснее ясного. Но после Москвы я нигде не чувствую себя так хорошо, как здесь. И знаешь, почему?
— Ужасно хочется знать.
— Потому что ты здесь… Если б ты знал, как это хорошо, что я в начале войны приехала в Латвию… И как это было бы ужасно, если бы я тогда не приехала сюда.
— Почему, милая? Тогда тебе навряд ли пришлось бы бродить по лесам, пережить все эти ужасы и трудности.
— Но тогда бы я не встретила тебя и мы никогда, никогда не знали бы друг друга. Если б я верила в судьбу, то сказала бы, что это было суждено. Я должна была найти тебя, а ты меня…
Прижавшись друг к другу, соединив в робкой ласке руки, как очарованные, сидели они среди этого множества людей и чувствовали себя так, будто находились здесь одни.
Артур познакомил Валентину с друзьями и товарищами по работе. Там были председатель уездного исполнительного комитета Пилаг, тот самый учитель, под руководством которого Артур начал революционную деятельность; стройный майор Индрик Регут с молодой женой Мартой, бывшей санитаркой дивизии; здесь же были старые подпольщики и молодое поколение, выросшее за время Великой Отечественной войны, — и все они крепко жали руку Валентине, все разговаривали с ней, как с близким другом, как с родной, и приветствовали ее простыми, дружескими словами. Никто не спрашивал, почему она здесь и кто ей Артур, — каждый понимал это и без слов.
Они возвращались домой пешком, а после ужина еще долго разговаривали.
Когда Артур рассказал Валентине о нападении бандитов на Анну, лицо девушки потемнело. Она и раньше слышала про Анну Пацеплис, но ни разу не встречалась с ней.
— А можно ее навестить? — спросила Валентина. — Мне очень бы хотелось познакомиться с ней.
— Пойдем завтра в больницу, — предложил Артур. — Она будет рада тебе.
Ильза побывала в тот день у Анны и поэтому решила остаться дома.
— Врачи будут возражать, если сразу придет столько людей, — заметила она. — Не исключено, что и Айвар приедет.
— Наверно, приедет, — сказал Артур.
— Кто это? — спросила Валентина и посмотрела ча Ильзу и Артура.
— Мой племянник… двоюродный брат Артура, — пояснила Ильза. Она замолчала, но ее серьезный, сосредоточенный вид заставил Валентину подумать, что Ильзе хочется многое рассказать про племянника.
— Он молодец парень, — добавил Артур. — Вместе с Анной был на фронте и дрался в рядах Латышской дивизии.
— Фронтовые друзья?… — сказала Валентина и лукаво улыбнулась. — Как мы…
— Почти… — тихо ответил Артур.
На другой день Артур с Валентиной пошли в уездную больницу.
Анна сидела в глубоком кресле у окна. Раненая рука по-прежнему висела на перевязи. На коленях лежала раскрытая книга.
— Поздравляю с праздником! — заговорил Артур и крепко пожал ей здоровую руку. — Сиди, сиди, не вставай, ты ведь больная. Разреши тебя познакомить с Валентиной Сафроновой, моим боевым товарищем и дорогим другом.
Анна все же поднялась и сделала несколько шагов навстречу Валентине. Поздоровавшись, девушки несколько мгновений не знали, что сказать, и с некоторым смущением оглядывали друг друга, стараясь определить первое впечатление, которое так часто бывает решающим.
«Какая славная, — подумала Валентина. — Какие ясные глаза и милое лицо…»
«Она, должно быть, чудесная девушка, — решила Анна. — Может, мы станем близкими подругами…»
Валентина принесла букет поздних, осенних цветов. Пока она ставила их в воду, все стояли молча; когда вазу с цветами поставили на столик возле кровати, Анна пригласила гостей сесть, а сама вернулась на прежнее место у окна.
Вначале разговор не клеился. Артур рассказал Анне, как идут очередные работы в Пурвайской волости, и уже готов был перейти к положению дел в уезде, если бы не вмешалась Валентина и не взяла нить разговора в свои руки.
— Судя по тому, что я слышала от Артура и Ильзы, вас очень угнетает больничная обстановка, — сказала она.
— Я была бы счастлива, если б меня выписали сегодня, — ответила Анна. — Чувствую себя виновной перед всем светом: все чем-то заняты, только я лодырничаю. Это просто безнравственно.
— Вы не умеете болеть, вот в чем несчастье, — улыбнулась Валентина. — Этому тоже надо научиться, это большое искусство.
— Редкое искусство… — усмехнулся Артур. — Я знавал одного такого виртуоза, который работал только четыре месяца в году, а остальные восемь бюллетенил, хотя был здоров, как мы с тобой.
— Я не говорю о симулянтах, Артур, — возразила Валентина. — Хотя по существу и они больны — ленью, а эту болезнь может вылечить только очень опытный врач.
— Для таких больных лучшее лекарство — это критика И голод, — заметил Артур.
— А если не поможет ни то, ни другое? — слабо улыбнулась Анна. Этот разговор забавлял ее.
— Тогда такого человека не спасти, он погибнет, — ответил Артур. — Общество станет беднее на одного себялюбца, и каменотес высечет на его надгробной плите бессмертные слова: «Здесь покоится шкурник — он жил только для себя и любил одного себя. Мир праху его».
— Почему «мир праху его»? — возразила Валентина. — Мир можно пожелать тому, кто прожил неспокойную, деятельную жизнь. Тогда уж лучше сказать так: «Хорошо, что его больше нет». Как вы думаете, Анна?
— Я думаю, что таким людям вообще не стоит ставить надгробные плиты, — сказала Анна. — Для чего вспоминать паразитов, плутов, негодяев, которые живут за счет ближних?
— Правильно, — весело подхватила Валентина. — Отвернемся от них и поговорим о другом. Когда вы в последний раз были в Риге?