К полюсу!
Шрифт:
«У нас все хорошо. Твой сын Петя растет. Машину держит в гараже и стреляет из автомата. Ничего не изменилось у нас после твоего отъезда. Хочется, чтобы ты лучше смотрел в свой теодолит и дрейфовал в одном направлении, чтобы ветер не относил вас от полюса. Держи форму и штурвал лучше... не забывай о Москве и семье. Маргарита».
Связь закончена, я толкаю Толю: спасибо, дружище, убирай рацию. Все спят, но Юра или не засыпал, или проснулся.
Я вылезаю из спального мешка, зову радиста на улицу, но он устроился уже так крепко, что ему об этом и думать страшно.
— Юр, можно нам с Толиком как компенсацию за недосыпание взять на двоих конфету? Связь прошла отлично.
— Возьмите по целой.
— А тебе дать?
— Нет.
— Спасибо, старичок.
Этот разговор почти дословно повторяется часто. Мне кажется, что для Толи и для меня это скорее ритуал, чем что-то существенное. Не думаю, что кто-нибудь из ребят нас осуждает. Конфетка — ценность относительная. На привалах, к неудовольствию Хмелевского, начинается торг: сало меняется на сухарь, сухарь на две галеты и так далее. Варианты предлагаются самые сногсшибательные, но конфеты в этом обмене котируются низко, разве что сластена Василий готов за них отдать все. Однако, зная табу Хмелевского, все больше болтают об обмене, чем в самом деле меняются. Осуждает научный руководитель и «заначки», то есть личные маленькие запасы «на черный день». Создаются они скорее по какой-то старинной привычке (в походах в 1971 и 1972 годах нам было действительно голодно). Иногда Леденев щедро раздает свою очередную «заначку», бывает, что то же делает Рахманов.
Позавчера я потерял конфету, преподнесенную Юрой за сверхурочную радиосвязь. Сперва «Чародейка» лежала на груди. Среди ночи я повернулся на бок, и, чтобы не раздавить конфету, переложил ее в ботинок. Затянув спальник, достал «Чародейку» и решил съесть, но снова заснул. Она упала, а когда я проснулся с мыслью о ней, ее нигде не было. Шарил, шарил — пропала. Я не стал ждать утра, вылез из спальника — ужасная процедура! — и все-таки нашел ее.
...Третий сброс прошел успешно, оказался трудным и поучительным.
Дежурил Мельников, все получалось у него хорошо: встал в 4.30, через час был готов завтрак, и в 7.40 мы надели лыжи. Светило солнце, поля кругом лежали ровные, в полдень определились и были очень довольны — установили рекорд: за последние двенадцать ходок (между двумя обедами) прошли 21 милю. Чтобы успеть побольше и ожидая к тому же обильный ужин, решили обед сварганить прямо на снегу, не ставя палатку. Вырыли яму в заснеженном склоне высокого тороса, Толя укрыл там примусы от ветра и приготовил горячее молоко — по две кружки, то есть по 0,7 литра на брата. Накрыли стол — спальную пенопластовую подстилку. Миски, конечно, грязноваты, на фоне белого снега они даже черные — возможно, их мыли последний раз только две недели назад, в дни прошлого отдыха. Сервировка закончена: семь столовых алюминиевых ложек брошены кучкой, четыре эмалированные кружки стоят пустые, три заняты творогом, в мисках лежат равные порции: сухарь, галеты, сахар и два могучих ломтя сала — не меньше ста граммов. Этот великолепный стол освещен солнцем, и если бы написать картину, то получился бы прекрасный натюрморт «Обед с салом на пенопластовом коврике во льдах».
— Володя, кому? — кричит Мельников.
Правила игры известны. Рахманов отворачивается, Толя показывает пальцем на одну из мисок.
— Кому?
— Тебе.
— Кому?
— Юре Хмелевскому...
Рахманов в отведенной ему роли плох тем, что вопреки здравому смыслу вносит в случайность, которая запрограммирована, одну всем известную закономерность — непременно оставляет себя напоследок. Толя мог бы без труда наказать Рахманова за нарушение правил — выбрать самую большую порцию и оставить ее ему. Но таких мыслей у Толи нет, да и порции все равны.
После обеда на втором переходе погода испортилась: появился туман, ударил ветер. Предложения остановиться никто не сделал — оно прозвучало бы, конечно, предательски. А потом мы попали в торосы. Разумно, наверно, было бы вернуться, но надежда вырваться из западни и продвинуться на север подталкивала вперед. Потом, когда надежда исчезла, возвращаться было слишком обидно.
Мельников заметно волновался. Связь назначена на 18.00. Значит, в 17.15 надо стать лагерем. К этому времени надо выйти из торосов, иначе с самолета нас трудно будет найти.
Остановились, чтобы сделать разведку. С высокой гряды увидели три небольшие прогалины и пошли к ним. И вдруг канал. Метров шесть шириной, высота берега около метра. На воде плавает жидкая кашица из снега и тонких льдинок. Мы пошли по берегу канала вправо, но рельеф льда там, на востоке, не сулил ничего хорошего. К счастью, когда мы решили уже надуть маленькую лодку, чтобы на ней переправиться, Рахманов усмотрел впереди будто специально заготовленную плавающую льдину, Володя прыгнул на нее, и она почти не шелохнулась. Он перескочил на противоположный берег, а на льдину перешли Давыдов и Хмелевский. Вместе с Рахмановым между островом и северным берегом канала они соорудили мостик из лыж. Мы передавали рюкзаки Давыдову и Хмелевскому, затем парни по лыжному настилу переправляли их Володе Рахманову.
Все молчали, сознавая, что из-за погоды и нашего опоздания сброс может не состояться. Очень спешили. На место пришли в 17.40, и через полчаса Мельников вышел в эфир.
Погода окончательно испортилась: низкая облачность, сильный северный ветер, поземка, видимость не более километра. Съели последнюю порцию каши, попили чаю. Самолет вылетел с СП-24, но найдут ли летчики нас и как они сбросят груз?
Рахманов запустил змея, который поднял канатик антенны средневолнового привода.
Льдина почти круглая, диаметр не больше трехсот метров. На южном крае ее, куда несутся струн поземки, хаотическое нагромождение торосов. Посредине поля стоит палатка, над ней, как птица на привязи, бьется змей. «Борт 4175» говорит с Мельниковым. Самолет идет по нашему приводу, вот уже и по УКВ-радиостанции мы слышим голоса пилотов.
Желанное чудо: с юга из серой мути неслышно выскальзывает Ил-14. Курс его точно на нас; будто палатка магнит, который своим полем захватил и притягивает машину. Ведут самолет командир Охонский и флаг-штурман летного отряда Кривошея.
Великолепно вывел машину Охонский. Секунды нужны Илу, чтобы пройти скудное пространство, которое нам удается обозреть. Самолет чуть не срезал поднятого на 70 метров змея и исчез, скрылся в снежной пелене. Гула не слышно, и опять тревожно: найдет ли он нас вторично, сбросит ли груз?
— Приготовиться к приему парашютов, — командует из палатки Мельников.
На маленьком вытяжном парашюте летит черный небольшой ящик.
— От медиков, — комментирует Толя. — В нем тесты Михаила Алексеевича Новикова и овощи.
Ящик упал в 10 метрах от палатки, и его тут же подтащили к дому. Снова заход, теперь, словно торпеда, летит к нам лыжа, с двух сторон прикрытая тяжелыми досками. Еще 4 круга, и сброшены парашюты. Приледнившись, первый, второй и третий бешено уносятся на юг, словно буера, и три человека бегут за ними, чтобы хоть как-то проследить их путь. Оставшиеся уже не пытаются поймать четвертый парашют на месте падения, а, выстроившись неполной, ждут, когда он будет мчаться по льду мимо них. Везет Васе. Со знанием дела, с хватив нижние стропы, он гасит купол, и все же несколько десятков метров парашют тащит его по снегу на животе, пока еще двое не поспевают на помощь.