К своей звезде
Шрифт:
Перед Катей он чувствовал себя виноватым, но утешался тем, что по возвращении из Афганистана обязательно заедет к ней, и если она еще не передумала и если у нее еще нет повода послать его ко всем чертям, то обязательно попросит ее отвезти его на машине в Озерное.
И вот сейчас, с трудом удерживая от болтанки перегруженный вертолет, посматривая то на приборы, то на потерявшего сознание лейтенанта Волкова и застывшего в проходе в неудобной позе санинструктора (не умер ли?), он думал о Кате, о том, как они все-таки прикатят в Озерное, как будут вместе ходить в лес за малиной. Он думал о Кате, чтобы не касаться той, другой,
– «Полсотни седьмой», доложите остаток топлива.
Он доложил. На командном прикинули и попросили уточнить. Он уточнил. Тогда ему сказали, что остаток вместе с аварийным ниже минимума. Посадка на промежуточном исключена. Он его уже прошел и находится теперь примерно на одинаковом расстоянии от того и другого аэродрома. Садиться на неподготовленную площадку в горной местности с таким грузом немыслимо. Значит, что ему остается? «Падать, – сказал бы Паша Голубов, – благополучно падать».
– «Ноль-одиннадцатый», – устало запросил Ефимов, – что от Паши?
– Было радио, – ответил Скородумов, – их обстреляли «духи».
Вот этого Ефимов больше всего и боялся. Если насядут сверху, а там, видимо, есть возможность просочиться к месту аварии, не только вертолет, а и ребята могут остаться в этих горах навсегда. Каким-то бесконечно долгим, бесконечно затянувшимся показался Ефимову полет, похожий на тяжелый кошмарный бред.
– Лейтенант, ты живой?
Лейтенант кивнул, не открывая глаз. Его тело расслабленно обвисло. Другой бы стонал, хныкал, а этот, как кремень, держится из последних сил. Отцовский характер.
Перегруженный вертолет ныл и дрожал от натуги. Он тоже крепился из последних сил. Разреженный горный воздух был зыбкой и ненадежной опорой для несущего винта, и стрелка прибора, показывающая наличие топлива в баках, отклонялась к нулю значительно быстрее, чем ей следовало. Ефимов собрался, просчитал расход горючего, подлетное время, сверил с остатком… Пересчитал все в обратном порядке. И так и так выходило, что до аэродрома ему не дотянуть. Оставалось единственное – выключить один из двух двигателей, лететь на одном. Но с таким грузом, при такой бедности кислорода в воздухе и на одном двигателе горизонтальный полет был практически невозможен.
Ефимов запросил у командного пункта точную дальность и высоту. Сверил ее с показаниями своих приборов, прикинул скорость снижения и решил рискнуть: по его расчетам получалось, что глиссада вынужденного снижения должна оборваться почти у посадочной площадки. Он перекрыл кран подачи топлива в один из двигателей и доложил свое решение руководителю полетов. На стартовом командном пункте замолчали, видимо, подсчитывали. А паузой воспользовался Шульга, «врубился» в связь:
– Решение правильное. Держись.
Минуты снижения Ефимову показались часами. Сел он с прямой у самого краешка аэродрома, не дотянув до посадочной площадки метров шестьсот-семьсот. Сел грубо, как никогда не садился, хотя перед самой встречей с землей и попытался создать посадочную скорость снижения, выровнять машину.
Когда к вертолету беспорядочно подъехали санитарные, пожарные, транспортные машины, подбежали люди, Ефимова сразу спеленала оглушающая тишина. Лопасти несущего винта уже потеряли свою упругость и, свисая все ниже и ниже, вращались в полном безмолвии. То ли двигатель сам остановился, то ли Ефимов
8
Вечер получился суетливым, переполненным какими-то непредвиденными делами. Откуда что бралось? Сначала Юля решила наделать вареников, думала, что за час управится, но увязла, в буквальном смысле слова, в этом тесте и в этой начинке более, чем на два часа. Потом затеяла постирушку Федькиных маек, рубашек, трусиков, штанишек, колготок, носков (господи, сколько у трехлетнего ребенка одежды!), и во всех этих делах сын хотел быть помощником, суетился, путался под ногами, делал не то, что надо. Она терпеливо объясняла ему, как делать вареники, как смывать с рук муку (а не вытирать о рубашку), сколько брать теста, чтобы вареники получались красивыми; откладывала в отдельный тазик самые мелкие вещи, чтобы он мог стирать, не мешая ей, а ему все время казалось, что возле маминых рук интереснее. Более получаса ушло на ритуал отхода ко сну: купание, переодевание, прогревание постели с помощью фена, обязательная сказка про Муху-цокотуху, которая сходила на базар…
– …И купила бабазар, – подхватил он сонно и попросил еще опять про коня, на котором ездят по радуге.
В такие минуты Юля отдыхала и душой, и телом, вглядывалась в лицо засыпающего ребенка и обнаруживала в нем все новые и новые черты своего отца – Павла Ивановича Чижа. Вспоминала его деланно сердитое лицо и слова: «Состарился, а дедом так и не стал, нормально это?» Глаза начинало жечь, и она ощущала, как по щекам, оставляя мокрые следы, скатываются слезинки. Юля не противилась им, потому что всегда, вот так тихонько поплакав, испытывала очищающее облегчение. Отца она любила глубоко и преданно. А «внуки, они и в Африке внуки…»
Занявшись переделкой Колиных брюк (он уже давно просил вместо пуговиц вставить «молнию»), Юля не заметила, как наступила полночь. Она никогда раньше двенадцати не засыпала, и Коля, зная это, всегда во время своих отлучек (на день или на месяц) старался позвонить ей в такое время. И когда раздался телефонный звонок, она вздрогнула, не зная, как ей держаться после того нервного разговора, который случился между ними при расставании.
– Как жизнь, о несравненная? – как всегда бодро спросил Коля, но она сразу уловила в его голосе скрытое напряжение. – Наследник вел себя прилично?
– Какая тут к черту жизнь? – Юля хотела сказать эти слова наигранно весело, но получилось ворчливо и без всякой наигранности. – Копаюсь вот, как сонная муха, одна-одинешенька, а настоящая жизнь летит мимо.
– Ну-ну… – Голос у Муравко потеплел.
– Федя спрашивает, когда папа вернется?
– А какой у нас завтра день?
– Пятница.
– Вот в пятницу вечером и прилечу. Так и передай ему.
Юля почувствовала, как сердце, словно поперхнувшись, дало перебой, и у нее вместо слов вырвалось невнятное бормотанье.