К востоку от Эдема
Шрифт:
— Этот поступок меня самого удивил не меньше, чем тебя, — сказал он. Но если хочешь знать его причину, обрати взор на себя.
— Не понял.
— Если бы ты рассказал мне о своих разысканиях раньше, то, возможно, многое бы у меня пошло иначе.
— Все еще не понял.
— Берегись, Ли, не буди во мне говорливого ирландца. Я тебе сказал, ирландское на меня находит полосами. И вот сейчас я чувствую — находит.
— Мистер Гамильтон, вы уезжаете и уже не вернетесь, — сказал Ли. — Вы на долгую жизнь не настроены.
— Это верно, Ли. Но как ты догадался?
— Вокруг вас присутствие смерти. Она на вас словно сиянье.
— Не
— Может быть, сейчас у людей чрезмерный достаток, — сказал Ли. — Я заметил, богатые особенно страдают неудовлетворенностью. Одень человека, насыть, дай ему хороший дом — и он умрет с тоски.
— И все изменили твои два заново переведенных слова: «Можешь господствовать». Они взяли меня за горло и тряхнули. И когда голова перестала кружиться, открылся путь — новый и светлый. И моя жизнь, которая кончается, идет теперь к чудесному окончанию. У моей жизни теперь новая, прощальная мелодия, как птичья песня в ночи.
— Вот так же подействовало это на моих старых родичей, — сказал Ли, вглядываясь в Самюэла сквозь мрак.
— «Ты можешь господствовать над грехом». Да, в этом суть. Не верю я, что все люди кончают поражением. Могу назвать тебе с десяток победивших — и как раз ими-то и жив мир. В битвах духа, как во всяких войнах, только победителей увековечивает память. Конечно, большинство бойцов гибнут побежденными, но есть и другие, что, подобно столпу огненному, ведут испуганных людей сквозь темноту. «Ты можешь, ты можешь!» Какое торжество] Верно, что мы слабы, недужны, сварливы, но если бы этим все в нас исчерпывалось, то мы исчезли бы с лица земли много тысяч лет назад. Только и осталось бы от человечества, что несколько кусков окаменелой челюсти с обломанными зубами в пластах известняка. Но все меняет возможность выбора возможность победы! Прежде я этого не сознавал и не принимал. Понимаешь теперь, Ли, почему я сказал Адаму? Я воспользовался возможностью выбора. Может, я ошибся, но, сказав Адаму, я и его заставил либо жить по-настоящему, либо очистить место. Как звучит это слово. Ли?
— Тимшел, — ответил Ли. — А сейчас я сойду.
— Далеко тебе будет идти.
Тележка остановилась. Ли сошел.
— Самюэл! — произнес он.
— Вот я, — отозвался со смехом старик. — Лиза сердится, когда я откликаюсь, как библейский Самуил.
— Самюэл, ты превзошел меня мыслью и делом.
— Уходящему так и положено, Ли.
— Прощай, Самюэл. — И с этими словами Ли торопливо зашагал обратно к дому. Услышал скрежет железных шин по камням, обернулся, глядя вслед тележке, взъезжающей по склону, — и на звездном фоне неба увидел старого Самюэла в белом ореоле седин.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
На этот раз зима в долине была потопно-влажная, чудесная. Дождь падал мягко, впитываясь в почву, а не вымывал ее бурными ручьями. Травостой был высок в январе, а в феврале холмы буйно зазеленели, и шерсть на скотине густела и лоснилась. Мягкие дожди продолжались и в марте, и каждый проливень учтиво дожидался, пока предыдущий не впитается полностью в землю. Потом на долину хлынула теплынь, и земля вся запестрела желтыми, синими, червонными цветами.
Том жил на ранчо один; и даже это тощеземье похорошело, посочнело, камни спрятались под травами, и гамильтоновы коровы утучнились, а волглая шерсть у овец была густой и длинной.
Пятнадцатого марта, в полдень. Том сидел на скамье у кузницы. Солнечное утро кончилось, и с океана, из-за гор, плыли серые дождевые тучи, а внизу по пестрой земле скользили их тени.
Том услышал конский топот, увидел, что к дому скачет какой-то мальчонка, взмахивая локтями и колотя пятками усталую лошадь. Том встал, пошел к дороге. Мальчик подскакал к дому, сдернул шляпу с головы, достал и кинул наземь желтый конверт, круто повернул лошадь и снова понудил ее пятками к галопу.
Том крикнул было ему вслед, потом неохотно нагнулся, поднял телеграмму. Посидел у кузницы на скамейке, держа конверт в руках. Поглядел на холмы, на старый дом, точно желая хоть что-то спасти, прежде чем надорвет, вскроет конверт и прочтет четыре неотвратимых слова, уведомляющих, с кем, когда и что произошло.
Медленно сложил Том телеграмму, потом еще раз, и еще, пока она не обратилась в квадратик размером с ноготь. Пошел к дому; через кухню и маленькую гостиную прошел к себе в спальню. Вынул из шкафа свой темный костюм, перекинул через спинку стула, а на сиденье положил белую рубашку и черный галстук. Потом лег на кровать и повернулся лицом к стене.
Пролетки и коляски уже покинули салинасское кладбище. Семейство и друзья вернулись в дом Оливии на Центральном проспекте — поесть, попить кофе, поглядеть, кто как печалится, и самому достойно погрустить и посочувствовать.
Джордж предложил Адаму Траску место в наемной пролетке, но Адам отказался. Он побродил по кладбищу, присел на низкую цементную ограду семейного участка Уильямсов. Кладбище траурно окружали традиционные темные кипарисы, дорожки густо заросли белыми фиалками. Кто-то занес их сюда, и они засорили все кладбище.
Над могильными камнями дул холодный ветер и плакал в кипарисах. Много здесь было чугунных надгробных звезд на могилах воинов республики, и на каждой звезде — обтрепанный ветром флажок с прошлогоднего Дня памяти погибших.
Адам сидел, глядя на горы, на восточный хребет, увенчанный Фримонт-Пиком. Воздух был пронизан влагой, как бывает иногда перед дождем. А потом по ветру начал сеяться дождик, хотя небо местами еще голубело.
Адам приехал утренним поездом. Что-то пересилило в нем неохоту и толкнуло сюда. А он не хотел ехать в Салинас. Просто потому, что не мог поверить в смерть Самюэла. В ушах еще звучал густой, задушевный голос, не поздешнему певучий, льющийся необычной музыкой странно подобранных слов, так что никогда не знаешь, какое будет следующее. А слушая других, обычно знаешь без промаха, какое слово будет дальше.
Глянув на Самюэла в гробу, Адам понял, что не может примириться с его смертью. Лицо в гробу было чужое, и Адам ушел, уединился, чтобы сохранить в себе живого Самюэла.
На кладбище идти пришлось. Не пойти значило бы оскорбить обычай. Но Адам стоял далеко позади, куда слова не долетали, и когда сыновья засыпали могилу, он ушел и стал бродить по дорожкам, поросшим фиалками.
Кладбище было пустынно, ветер угрюмо гнул кипарисы, шумя в тяжких кронах. Капли дождя стали крупней и стегали лицо.