К. Р.
Шрифт:
Ко „второму“ обеду среди прочих блюд были поданы и белые грибы в сметане. В чем тут проявилась ловкость повара — в быстроте или в смекалке — осталось тайной его и дворецкого. После обеда я был приглашен наверх к Великой княгине и Великому князю. Когда совершенно стемнело за окнами, по очертаниям прудов и островков, на пристани парома, и на деревьях стали загораться разноцветные фонарики и изукрасили вид сотнями огней иллюминации. Мы спустились вниз к собравшимся в цветнике у веранды детям со всеми „своими“ и со всеми гостями. Влево от нас, не выдвигаясь вперед, но свободно разговаривая, вытянулась вся дворня барского дома и толпа крестьян. Все уже знали, что в честь гостей сегодня зажигается не только иллюминация, но и фейерверк. Полетели ракеты, римские свечи, жаворонки, шутихи, забили фонтаны, завертелись солнца. Раздавались „ахи“ и восторги… Но помимо обычной красоты в этих „потешных огнях“ была и другая красота: соблюдение традиции старого подмосковного приема гостей в барской усадьбе. По тем же традициям и заканчивался вечер. Мы перешли в зал и расселись под стенами, как перед балом; появились лакеи с подносами и начали обносить нас вареньями, мармеладами, пастилой, засахаренными фруктами, изюмом — вообще нашим старым, памятным с давнего детства „домашним десертом“. Затем стулья сдвинули на середину, в круг, и начались игры. Первой игрой Великий князь выбрал шарады и сам вышел в другую комнату разгадчиком. Сговаривались недолго. Предложенная юнкерами фраза была одобрена Великой княгиней. Но недолго длилось и разгадывание: уже второго юнкера, выпутывающегося из какого-то длинного рассказа о „полевых“ занятиях, Великий князь остановил словами:
„Постой, брат, постой, ты меня уже теперь не запутаешь, это девиз вашего училища: „Один в поле и тот — воин“.
Играли в „Рубль“, „Веревочку“, „Окончания слов“ и, наконец, в „Довольны ли вы своим соседом?“. Князь и княжна носились взапуски с юнкерами. Великий князь подавал пример „педагогическому составу“. И даже Великая княгиня, участвовавшая во всех играх, время от времени шумно менялась со мною местами, „чтобы дети не подумали, что мы не играем“. В шуме последней игры появились лакеи, опять с подносами, на этот раз с коробками конфет, которые все члены августейшей семьи раздали нам в дорогу. Георгий Константинович поднес коробку Алдатову. Мне же добрая хозяйка вручила не только конфеты, но еще и какой-то бинтик карлсбадской целебной грязи для прикладывания к суставам от ревматизма, который я получил, вернувшись в Вильну.
— Вы увидите, как это помогает, я только этим и спасаюсь, — говорила Великая княгиня.
Все вышли нас провожать в вестибюль; перед подъездом звенели тройки, освещенные факелами. Прощание было и шумным, и душевным. Наша благодарность не выражалась словами… Князь Георгий Константинович обнял Алдатова около экипажа… Великий князь сказал: „С Богом!..“ Дворецкий крикнул: „Пошел!“ кучеру моей тройки. И поезд тронулся.
Кто из нас не оглянулся на „приют уединенный“, чтобы увидеть еще раз — а для многих это было и в последний раз — Великого князя, так отдыхавшего от официальной жизни, от двора, этикета, лести и фальши. Но освещенный подъезд быстро заслонили кусты и деревья. Была темная ночь. Мы ехали, мало переговариваясь, перебирая и запечатлевая в памяти виденное, слышанное и воспринятое.
Утром мы проснулись в Москве. Соблюли мы и старый московский обычай: с Брестского вокзала прошли пешком мимо Триумфальных ворот, Страстного монастыря, памятников Пушкину и Скобелеву, по Тверской прямо к Иверской и отслужили молебен, помянув всех Романовых, в семье которых виленцы начали экскурсию юбилейного романовского года.
Тот день, который мы провели в августе тринадцатого года, был одним из последних старобарских русских усадебных дней и, быть может, последним таким днем Осташева: то лето кончилось. Великий князь скоро уехал в Египет и вспоминал в письмах оттуда об этой встрече, а в следующем году они там уже не были.
Пусть та жизнь замерла навсегда, пусть то наше прошлое, что связано с барскими усадьбами, никогда не вернется… Я понимаю, это естественно. Но так же естественна была в свое время и наша прошлая жизнь, общая и господам, и домочадцам, и дворне, и крестьянам. На перемоле старой жизни вырастет новая, не будет и она чужою отошедшим“».
ПЕРЕД СУДОМ МОЛВЫ
Но даже прекрасный день в Осташеве, полный светлой радости, которая, известно, лечит, не мог помочь Константину Константиновичу. Врачи опять настаивали на лечении в Египте. Константин Константинович прощался с задушевным другом:
«Дорогой Анатолий Федорович, эти строки — благодарственные и вместе прощальные: сегодня мы с моей Великой княгиней и сыном Гавриилом уезжаем в Египет. Заранее поздравляю Вас с приближающимся вступлением в 8-й десяток жизни. В этот день — 28 января — вспомню Вас в озаренном солнцем Ассуане, у самых нильских порогов. „Царь Иудейский“ едва ли будет поставлен на общественной сцене. Но жаловаться я не могу: постигшее его запрещение только окружило его некоторой таинственностью и служит его успеху. О нем много говорят и пишут, он переводится на языки немецкий, французский, латышский, чешский…
До свидания, надеюсь, в Осташево будущим летом»
(14 января 1914).
Вещи были собраны, младшие дети, Вера и Георгий, поручены заботам Императрицы, которая забирала их к себе в Царское Село. Проехали Варшаву, где в губернаторском замке Гавриил, к огромному удивлению, увидел портрет своего деда Великого князя Константина Николаевича, наместника Царства Польского в 1862–1863 годах. Проехали Венецию — здесь дрогнуло сердце Константина Константиновича. Его молодость и его поэзия где-то витают в волшебном воздухе созданного людьми и природой полуфантастического города. Поезд стоял долго, и Великий князь успел взглянуть на освещенный луной Большой канал. Добрались до Каира, потом в белых вагонах (красили так из-за жары) поехали в Ассуан на юг. Гостиница была большой и удобной. После утреннего кофе все втроем — родители и Гавриил — шли гулять. Иногда гуляние заменялось катанием на лодках. Константину Константиновичу и Елизавете Маврикиевне очень нравились эти прогулки по воде — на веслах молодые арабы, а Нил — спокойный, полноводный. Взрослый сын был рад видеть счастливыми родителей. Гавриил вспоминал: «Родители были очень в духе, в особенности матушка. Она была счастлива быть все время с отцом и тем, что никто им не мешал, как это зачастую бывало дома. Обычно, живя в Павловске, отец часто ездил в Петербург и не всегда знал, вернется ли обратно в тот же день или будет принужден ночевать в Мраморном дворце. Матушке была очень неприятна эта постоянная неизвестность, и она тоже старалась выезжать в Петербург, когда отец там оставался. По правде говоря, это был их медовый месяц, свадебное путешествие…»
Гавриил, стоя вечерами на балконе и глядя на медленные воды Нила, тосковал о своей милой А. Н., которая «сидела в это время в холодном Петербурге, среди снегов, на берегу замерзшей Невы». Отец его тоже думал о Петербурге, но совсем по другим причинам. Мучили трудности, связанные с начавшейся самостоятельной «жизнью» его драмы «Царь Иудейский» — в театре, в издательствах, в публике. Гавриил уносился в мечтах к балерине Антонине Нестеровской, а Великий князь вечерами писал Анатолию Федоровичу:
28 января 1914. Ассуан.
«Дорогой Анатолий Федорович, не могу не вспомнить Вас сегодня, в день Вашего 70-летия… Да пошлет Вам Господь „старость покойную“. Как говорит Лермонтов, молясь перед иконой Матери Божией, „теплой Заступницы мира холодного“, за „душу достойную“. Надеюсь, Вы уже получили именной экземпляр моего „Царя Иудейского“… Хотелось бы приступить к новому драматическому произведению, но нужно еще много прочесть, чтобы изучить эпоху. Задумываю показать в ней соприкосновение русской истории с грузинской в век царицы Тамары. Но у меня еще далеко нет убеждения, что мой план удастся».
23 февраля 1914. Ассуан. «Дорогой Анатолий Федорович… как бы хотелось без помощи чернил и бумаги поговорить с Вами о совершившихся правительственных переменах, о Вашей работе по борьбе с пьянством, о литературных Ваших занятиях, о биографии В[еликой ] Княгини Елены Павловны. Вы опасаетесь, что у Вас не хватит сил и, главное, времени на окончание этого последнего труда. Вы тщетно перебрали всех, кто мог бы заняться этой работой. И вот мне пришла в голову дерзкая мысль предложить свои услуги… Надеюсь, что не погрешу ни односторонностью, ни недостатком художественности, ни тенденциозностью… Взвесьте хорошенько все доводы за и против моего предложения…»