К. Р.
Шрифт:
— Сознаюсь, Анатолий Федорович, я сам больше всего хочу ее увидеть на сцене, будто я — автор, — смущенно улыбнулся Ермолинский. — Но чужие мнения… Бальи-Конт считает положение пьесы непреодолимым, Кульман говорит о сценической непригодности, дамы пугают цензурой.
— А именно, что их волнует — скажем, Татищеву?
— Слишком осязательна близость невидимого Спасителя… Так им кажется.
— Вот, вот… Это и может быть аргументом для цензуры. А о сценической непригодности пусть судит Арбатов. Он — режиссер, ему и карты в руки.
— Он говорит, что драма превзошла все его ожидания, и он видит ее на сцене. Кстати, он был на «Измайловских досугах», где состоялось чтение «Царя Иудейского».
— И что офицеры?
— Думали, что будет скучно, не ожидали, что драма захватит, взволнует, хотя кому-то, видимо, хотелось послушать что-то из военной истории…
— Но в драме ведь тоже война. За великое учение Спасителя. Кто сегодня может спасти Россию с ее внешними и внутренними врагами? Поверьте мне: только Учитель любви к людям.
Анатолий Федорович тяжело встал:
— Николай Николаевич, мое слово — за драму надо бороться. Вы рядом с Великим князем, вот и помогайте ему. Простите меня, едва стою. Прощайте.
Далее события развиваются странным образом. Ермолинский едет с рукописью драмы и письмом Великого князя к обер-прокурору Святейшего синода Саблеру. Саблер соглашается взять ее с собой в командировку в Варшаву, чтобы прочитать, но, качая головой, заведомо повторяет давно устоявшуюся фразу: «Изображение евангельских идей в театре — вещь непозволяемая».
В близком кругу возникает все больше сомнений. Константин Константинович сидит в кабинете над письмом воспитанницы Павла Егоровича Кеппена, которого, увы, уже нет в живых. Настенька, так зовут воспитанницу, хранит все томики его стихов, многое знает наизусть, поет знаменитые романсы Чайковского на его слова: «Растворил я окно», «Уж гасли в комнатах огни», «Серенада». Заметим, что среди русских образованных женщин поэт К. Р. был очень популярен. Настенька, конечно, знала драму и восхищалась ею, но все же написала Великому князю так: «Трепет и ужас берут, как подумаешь, что эта чудная молитвенная симфония предназначается для сцены… Шествие на Голгофу, Крестный путь Христов, да и многое другое — не могу себе представить на тех же подмостках, где исполняются обыкновенные театральные пьесы».
«Я не согласен с этим взглядом, — записывает К. Р., — но все же он заставляет задуматься».
Ермолинский предпринимает еще один шаг: передает рукопись драмы графу Татищеву, который возглавляет Главное управление по делам печати. Татищев прямо говорит, что бессилен перед Синодом, слово которого будет главным.
Однако режиссер Н. Н. Арбатов присутствия духа не теряет. Он обдумывает и готовит постановку пьесы, считая, что «в хоре нынешних авторов сцены — голос К. Р. своеобычный». Приезжает к Константину Константиновичу и привозит макет декораций. Они автору нравятся, кажутся оригинальными. Арбатов уверен, что драма предстанет перед зрителем.
Тем временем Саблер рукопись прочитал и уверен, что «запрещение — несомненно», но, будучи ответственным человеком, передал ее в Синод на рассмотрение.
В июле 1912 года Константин Константинович пишет из Осташева Кони — немного грустно, немного раздраженно, немного обреченно: «… Драма моя „Царь Иудейский“ с внесенными в нее некоторыми поправками и изменениями побывала как в театральной, так и в духовной цензуре. Первая, ввиду содержания драмы, заимствованного из евангельского повествования, не встречая со своей стороны препятствий, ожидает решения второй. А эта последняя по указанию В. К. Саблера внесла вопрос о допущении драмы на сцену в Св. Синод. Архиепископ Финляндский Сергий пожелал ознакомиться с драмой, и Синод поручил ему дать о ней заключение. Я написал преосвященному Сергию и изложил ему побуждения, руководимые мною при создании „Царя Иудейского“, но еще не получил ответа. Как бы Синод ни решил, я не намерен отдавать своей драмы никакому театру, пока не поставлю ее сам в любительском спектакле… Только во время репетиций может выясниться, что подлежит сокращению или изменению…»
И вдруг 27 июля — телеграмма: «Ответ архиепископа готов». 1 августа К. Р. уже читает ответ, «с биением сердца и замиранием дыхания». В дневнике записывает: «Синод не встречает препятствий к напечатанию „Царя Иудейского“. Еще бы! Как будто я об этом спрашивал. Но постановка драмы на сцене признается невозможной, несмотря на то, что она произвела бы на зрителя еще более сильное впечатление, чем в чтении. Синод опасается, что благотворное влияние драмы будет с излишком покрыто несомненным вредом. Надеяться, что введением пьес, подобных „Царю Иудейскому“, облагородить театр невозможно, т. к. для этого необходимо было бы удалить все пьесы иного характера, а также и актеров из обычных профессиональных лицедеев превратить в своего рода духовную корпорацию.Все это немыслимо до той поры, пока театр остается театром; скорее наоборот: драма, отданная на современные театральные подмостки и в руки современных актеров, сама утратит свой возвышенный духовный характер, превратившись в обычное лицедейство, при котором главный интерес не в содержании, а в том, насколько искусно играет актер. Но если религиозное чувство оскорбляется театральным чтением и пением в церкви, то тем более оно должно будет возмущаться, когда наивысший предмет его благоговения сделается материалом для сценических опытов заведомых лицедеев. Щадя религиозную совесть зрителя, ныне старательно удаляют со сцены все относящиеся к богослужению, например, иконы, церковные облачения и под‹обное›, — тем более не должна быть низводима до степени предмета суетного развлечения евангельская история».
Поскольку это была эпистолярная эпоха, то немедленно приводим письмо К. Р., адресованное Кони: «Дорогой Анатолий Федорович, посылаю Вам копию с письма архиепископа Финляндского по поводу „Царя Иудейского“. Как и можно было ожидать от близорукости наших современных иерархов, Синод, хотя и признает благотворное влияние моей драмы, могущее умилять душу верующих еще сильнее при сценическом представлении, чем в чтении, все же не желает воспользоваться этим добрым воздействием и запрещает постановку драмы на сцене ради второстепенных и пустоватых соображений.
Пишу Государю, приводя выписки из Письма Владыки Сергия и прося разрешить представление, если не в общественных театрах, то в Эрмитажном или Китайском, в исполнении любителей. Не знаю, пожелает ли Государь по примеру своего Прадеда, повелевшего, несмотря на запрещение цензуры, поставить „Ревизора“, дать мне очутиться в положении Гоголя».
Изложив в письме Царю контраргументы на доводы Синода и вложив в конверт рукопись драмы, К. Р. всё отправляет в заказном порядке в Петергоф. Он оставляет себе слабую надежду, но при этом говорит актрисе Вере Васильевне Пушкаревой, что в жизни надо верить, что всё к лучшему, но в то же время ожидать худшего. «Видимо, Государь не пожелает идти против Синода, и тогда у него, автора, останется лишь один выход из положения: перевести на иностранный язык драму и поставить где-нибудь за границей».
За два дня до получения ответа от Царя он делает запись в дневнике достаточно нервного свойства: «Читает ли Государь мою драму? Какое впечатление произведет на него мое письмо? Как он взглянет на Синодское запрещение? Будь у него сильная воля и не согласись он со взглядами Синода, я бы мог надеяться, что царское слово откроет „Царю Иудейскому“ сцену, если не общественных театров, то Эрмитажного или Китайского. Но твердость не есть отличительная черта Государя. Возможно, если он и согласится со мной, то… другие убедят его во вреде появления моей драмы на подмостках…»