К. Р.
Шрифт:
«Заказываю икону Св. Троицы в батальонную столовую в память моего трехмесячного заведования продовольствием первых четырех рот. Запасаюсь книгами и руководствами к командованию отдельной частью. Начал с книги Карцева. Читаю и историю Преображенского полка».
«За семейным обедом у Сергея Государь взглянул на меня… поднял стакан вина и проговорил: „Измайловский полк!“ За 7 лет службы в полку я ни разу не слыхал этого от Государя».
Все эти дни у Константина болела голова. Волнения, суета, внимание петербургского общества. «Собою владеть ты умей, научиться пора хладнокровью…» Он только в стихах умел давать подобные советы. Сам был спокоен только внешне, все бури носил в сердце. «Оттого оно и не выдержало», — скажет через годы дочь Татьяна.
На фамильном царском обеде в Аничковом дворце всё семейство поздравляло Константина с почетным назначением. Когда встали из-за стола, Великий князь подошел поблагодарить Александра III за обед и за милость.
— Я рад, что это решено. Но сознайся, Костя, ты согласился не без борьбы?
Константин молча кивнул.
— И все-таки хорошо, что ты воспользовался случаем, а то Бог знает, когда еще ты дослужился бы до командования полком. — Государь улыбнулся улыбкой давнего друга молодости.
Что он имел в виду? Неумение Константина делать карьеру и его скромность? Или угадывал свою недолгую жизнь?
Незадолго до полуночи военный министр прислал приказ, которым Константин был произведен в полковники за отличие. Он явился на выход во дворец в густых эполетах, при шпорах. Государь поздравил и шутя сказал: «Ты теперь почти генерал и заважничаешь».
Дагмара прикрыла улыбку шелком веера, а взгляд был мягким.
«Петербург. Пасха. — Я более не ротный командир.
На душе у меня грустно. Пришло это в светлый праздник. Я упрекал себя, что недостаточно благодарен Богу за те счастливейшие 7 лет, что командовал Измайловской ротой…
Люди выстроились в коридоре. Минкельде сказал, что хотя словами и нельзя выразить, что чувствуешь перед разлукой, но на прощанье хочется им благословить меня. Он вызвал Шапошникова. Вышел перед фронт Василий Александрович и заговорил: в руках у него была складная икона св. царя Константина и Николая-угодника, оббитая красным бархатом. Что он говорил — слово в слово не припомню, знаю только, что говорил хорошо, задушевно, со слезами в голосе. У меня тоже слезы выступили. Я велел людям зайти справа и слева и сам стал говорить… Потом с каждым поцеловался троекратно. Мне казалось, что я — словно покойник, и лежу в гробу, и что они один за другим подходят ко мне с последним целованием. Я сказал им: Христос с вами, — да только голос оборвался, и я окончательно заплакал».
Шло время. Как-то Константин не удержался и приехал в Измайловский полк. Здесь делался смотр молодым солдатам 1-го батальона, значит, и его бывшей Государевой роте. Он волновался так, будто сам сдавал экзамены или все еще командовал ротой. Словесность его солдатики сдали лучше всех трех рот. В строевом отношении были хороши, но от других не отличались. Да и не в смотре было дело. Константин знал главное: он воспитал отличных солдат.
Смог бы он сейчас на одном вздохе написать поэтическое послание своим солдатам, как сделал это когда-то, счастливо служа Измайловским ротным командиром?
… Не по нутру мне запад душный. Вдали от всех забот и дел. Благословляя свой удел, Здесь можно б жизнью наслаждаться! Но не могу я дня дождаться, Когда вернусь отсюда к вам, К занятьям, службе и трудам. Кто встретит с рапортом меня? Жильцов ли дюжий, краснощекий, Иль ваша слабость и моя, Сам Добровольский черноокий, Невозмутимый малоросс, Несообщительный, безмолвный. Чей нрав, противоречий полный, Для нас загадочный вопрос? Или Якимов бородатый, Неповоротливый толстяк? Иль молодец щеголеватый Лихой, воинственный Ермак С коронационного медалью И штуцерами на часах? Или Рябинин мой с печалью В больших задумчивых глазах, С лицом разумным и красивым, Сперва считавшийся ленивым, Теперь же — воин хоть куда, Иль Фрайфельд с несколько еврейским Оттенком в речи и чертах? В ноябрьский день холодный, мрачный В казарме снова буду я. И в третий взвод направлюсь я, Там с виду важный и дородный, Степенный Лапин ждет меня, А с ним Белинский плутоватый И Захарчук молодцеватый, Усы потуже закрутив, И шапку на бок заломив… Теперь в четвертый взвод мне с вами Еще осталось заглянуть. Там, широко расправя грудь И пожирая нас глазами, В дверях Хрисанф Васильев ждет. С ним на маневрах прошлый год, Когда, под Павловским редутом, Вблизи Кархгофской высоты, Всю ночь служили нам приютом Канавы, камни да кусты, Лежал я рядом до рассвета. Ах, ночь безоблачная эта При лунном блеске, при звездах…Гончаров прочитал тогда эти эпистолярные стихи и заключил: «Сократить. Подтянуть. Ужать. Похерить нескольких солдатиков, хотя некоторые — живые портретики. Вот те бы, которые поживее, и оставить».
К. Р. ничего не сделал. Не смог: у каждого «портретика» было живое имя.
Пристрастие к своей роте так и осталось…
ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ
По случаю вступления в командование Преображенским полком Константин должен был явиться к Государю. Александр III поцеловал его, поздравил. Константин не выдержал:
— Мне страшно принимать полк…
— Я понимаю. Ведь не прошло и недели, как ты командовал только ротою. Дагмара говорит, что над тобою светит звезда. Какой тайный смысл она в это вкладывает — я не знаю. Но мы с тобой ей должны верить.
А пока впереди парад. Штабы суетятся. Все говорят о переходе Преображенского полка в Петергоф и про парад, который будет посвящен 25-летию со дня вступления в командование Преображенским полком Александра III.
Здесь следует сделать отступление и сказать несколько слов о парадах. Хотя, казалось бы, рассказывая о Николае Ростове и его слезах при виде Государя Императора и звуках музыки на параде, Лев Толстой сказал всё, и всё же повторимся: парад был зрелищем красивым, патриотичным, объединяющим, несмотря на чины, всех военнослужащих в равностоянии перед Богоматерью, покровительницей России, и ее Сыном.
О парадах рассказывали и вспоминали долго, создавали умилительные и веселые мифы и легенды, гордились и восхищались этим «праздничным лицом» армии. Даже священнослужители, привычные к украшенным золотом, лазурью, святой живописью и архитектурой храмам, бывали потрясены и ошеломлены парадными торжествами.
«Склоняются знамена, гремит музыка, а за нею — громовое „ура“… Государь обходит фронт, за ним тянется пестрая лента свиты и начальствующих… Во всем этом чувствовалось величие, мощь России, чувствовалось что-то необъяснимое, невыразимое словами… я множество раз присутствовал на таких торжествах… И все-таки я не приучил себя к хладнокровию. Всякий раз, когда входил Государь, когда опускались знамена, начинала греметь музыка, — какой-то торжественный трепет охватывал меня…» — писал последний протопресвитер Русской армии и флота Георгий Шавельский в воспоминаниях.