К. Р.
Шрифт:
— Как написано! Поэт, историк! Язык русский, чистый, — восхищался Сергей.
— Да. Но как совместить эту поэзию со множеством странностей, похожих на доносительство: слежка за газетами, журналами, книгами, приезжими актерами… Мне, например, тоже не понравилась картина Ге «Христос и Пилат», но я же не требовал ее снять с выставки.
— Ты не обер-прокурор Священного синода…
— Так ведь анекдоты ходят о нем. Как-то увидел в продаже конверты с бумагой красного цвета, изучил их и пишет тогдашнему министру внутренних дел графу Дмитрию Андреевичу Толстому: «Посмотрите на свет: водяной знак изображает красного петуха».
— Ну, это все мелочи. — Сергей высокомерно посмотрел на Константина.
«Вот так он смотрит… Нет, хуже. Как на скот, смотрит на солдат, — подумалось Константину. — И, наверное, как и Победоносцев, не одобряет никаких учений, основанных на доброй природе человека».
Но вслух он сказал другое:
— А я и в мелочах не люблю лживой двойственности. «Мы не сумели сохранить праведника…» — так Победоносцев говорил об убийстве Александра II. А за месяц-два до убийства удержаться не мог от ненависти — и к «благодушному» Царю, да и к моему отцу, и к их сподвижникам: «Это роковое царствование тянет роковым образом в какую-то бездну. Прости, Боже, Александру II — он не ведает, что говорит… Теперь ничего не отличишь в нем, кроме Сарданапала. [38] Судьбы Божьи послали нам его на беду России». Александр II правильно делал, что Победоносцева не любил. Увидишь, и Александр III перестанет слушать его риторику и доносы…
38
Сарданапал — герой одноименной пьесы Дж. Г. Байрона, слабый ассирийский правитель, по убеждению не проявляющий власти над подданными, считающий, что человек рожден для радости и любовных утех; даже узнав о заговоре приближенных, не пытается предотвратить мятеж, а демонстративно отправляется на пир. — Прим. ред.
Константин вдруг замолк. Он все-таки любил Сергея.
— Извини, Сергей. Я излишне погорячился. Так, чего доброго, доберемся до графа Льва Николаевича, а там и до Рачинского.
— Рачинский? Сергей Александрович? Почему ты вспомнил моего тезку?
— Потому что он друг Победоносцева. И потому что вчера в заседании Академии мы избирали членов-корреспондентов на имеющиеся вакансии. Я просил замолвить слово за автора книги «Сельская школа» Рачинского как за одного из полезных русских людей, деятелей на поприще народного образования… Избрали единогласно.
— Ну вот! Победоносцевым ты недоволен, а его последователей отличаешь.
— Последователи — иные личности, далекие от его мертвящей работы.
— Но что ты нашел в Рачинском — затворнике, отшельнике, бедолаге?
— Тебе не понять. — усмехнулся Константин. — Должности у тебя слишком высокие…
Сергей пожал плечами:
— Ты только что одну из них получил, мою, можно сказать, вчерашнюю.
Разговор с Сергеем не получался. Не мог он сказать открыто Сергею: «Ты идейно близок к Победоносцеву, нынешнему „государственному оку“, поскольку защищаешь его убеждения, что для общества пагубна идея народовластия, „великая ложь нашего времени“, как говорит Победоносцев, что парламентские деятели — самые безнравственные представители страны, что вреден и безнравственен суд присяжных — „пестрое смешанное стадо, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступно ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу факторов“, что вредна периодическая печать, сила развращающая и пагубная, мол, „любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав чужие деньги, основать газету, созвав толпу писак“, что вредно распространение народного образования. Но совсем не опасны, считает Победоносцев, невежество, грубость, забитость духовенства и неграмотной массы людей. Можно со всем этим соглашаться или не соглашаться, принимать эти суждения или отрицать, но нет в них ни слова любви к человеку…» Всё это хотел сказать Константин Сергею. Но не сказал. Он стал ему рассказывать, как стоял всенощную в учительской семинарии, как понравилось ему тамошнее богослужение и как при выходе из семинарии его фельдфебель Степан Кидалов вдруг сказал:
— Ваше Высочество, вы заметили, как священник и один из учеников трогательночитают возгласы и шестопсалмие?
— Ну и что, что он сказал? — поднял брови Сергей.
— А то, что я впервые слышу такое выражение от простого солдата. «Трогательно»… Ты чувствуешь в этом душу человека?
Сергей ничего не чувствовал. И Константин сказал себе: «Я не хочу быть таким командиром, каким был мой друг, — бурбоном и карателем. Я хочу испытывать счастье от возможности проявлять к людям любовь и доброту. Я хочу доверия».
Так он написал своей дорогой Королеве эллинов — сестре Оле.
ПЕРЕКРЕСТОК
В те дни он начал читать новую книгу Сергея Александровича Рачинского «Сельская школа».
Если нарисовать крест, то это и будет тот перекресток, на котором все они встретились: Рачинский, Константин, Победоносцев и Сергей.
Константин Петрович Победоносцев очень ценил Рачинского. Восторженно писал о нем Александру III: «Я представлял Вашему Величеству письмо Рачинского, чтобы показать, какие люди у нас работают в темных углах, с верою в успех делают великие дела в малом круге своем». Победоносцев ценил Рачинского как человека высокого благородства, блистательного ума, обаятельного собеседника. Но еще более ценил в нем педагога, который организовал в своем селе Татево школу-интернат. Она прославилась не только в России, но и за рубежом. Профессор ботаники Московского университета, первый переводчик Дарвина на русский язык, Рачинский оставил блестящую университетскую карьеру и перебрался в свое родовое имение, в Татево. И твердо решил посвятить оставшуюся жизнь обучению и воспитанию крестьянских детей. Совершить такой поступок в 49 лет!
Победоносцев сожалел, что Рачинский до сих пор продолжает считать себя сторонником Дарвина. Когда он первым перевел на русский язык основной труд Дарвина «Происхождение видов», Победоносцев еще не был обер-прокурором Священного синода и не мог запретить книгу. Но сейчас Рачинский написал предисловие к ее второму изданию. И вот теперь-то Константин Петрович запретил публиковать второе издание, как и новый перевод, сделанный И. М. Сеченовым.
Победоносцеву не нравились «отношения» Рачинского не только с Дарвином, но и с Львом Толстым. Дружбу с последним Константин Петрович старался поколебать. И не безуспешно.
Льва Толстого и Рачинского сблизила педагогика. «Яснополянский мудрец и Татевский отшельник» — так их называли — считали воспитание детей в начальной сельской школе важнейшей задачей.
Семнадцатого апреля 1877 года Рачинский писал Толстому:
«Для чего нужны школы? Для чего нужна церковь? Для чего нужно людям жить не собой только, но и друг другом? Все эти потребности, я не скажу физические, но столь же непосредственные, столь же могучие, как голод и жажда. Мне кажется, что образованному человеку, живущему в русской деревне, столь же естественно учить крестьянских ребят, как родильнице кормить грудью своего ребенка, тем более что они так голодны, так жадно льнут ко всякому, который может чему-нибудь научить».
Рачинский делился с Толстым своими мыслями по поводу способностей его учеников к литературному творчеству и радовался, что ученики сочиняют сказки. «Я давно бросил задавание сочинений, — пишет он, — они пишутся нехотя, вяло, сухо, — и заменил их ежедневною импровизированною диктовкою на самые разнообразные темы, что чрезвычайно их интересует».
Толстой и Рачинский неоднократно пытались приехать друг к другу.
Толстой посылает Рачинскому телеграмму: «Когда и как приехать к Вам? Отвечайте: Торжок станцию». Но телеграмма пришла с опозданием. Рачинский пишет Толстому: «Вчера, любезный граф Лев Николаевич, я получил Вашу телеграмму, ответил и лишь сегодня рассмотрел, что она от 30 сентября. Можете представить наше горе! Вы уже ехали к нам — и, благодаря телеграфу, мы узнали об этом лишь через шесть недель! А как отрадно, как нужно мне было Вас видеть! Нужно мне Вас видеть потому, что я слабею. Физически и нравственно. Утомление шести лет непрерывного учения и болезнь, которую я себе нажил, подрывают мои силы. Я Вас обещал ребятам: они все точат зубы на Вас. — А мои помощники! Ведь на них никто, кроме меня, и обратить внимание не хочет. Вы бы их оценили, одобрили. Они этого стоят. В них вся суть моей школы, за которую мне надоело слышать похвалы себе — самому неумелому из учителей».
Существенным различием было то, что Победоносцев и Рачинский боролись за церковно-приходские школы, а Толстой был сторонником земских школ. Это и осложняло их отношения. Победоносцев осложнения только подогревал: «Ужасно подумать о Льве Толстом. Он разносит по всей России ужасную заразу анархии и безверия. День за днем работая, он издает книжку за книжкой за границей — одна другой ужаснее, в России рассылает послания… Он враг Церкви, враг всякого правительства и всякого гражданского порядка. Есть предположение в Синоде объявить его отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому. Вероятно, после коронации возбудится вопрос: что делать с Толстым?»