Кабачок нью-фаундлендцев
Шрифт:
Большой черный четырехугольник опустевшей гавани освещался лишь лампами с «Океана», который все еще продолжали разгружать.
— Под знаком ярости! — пробурчал себе под нос комиссар.
Он поднялся на борт, и никто не обратил на него внимания. Словно без всякой цели, Мегрэ прошел по палубе, заметил свет в люке полубака, наклонился. Из люка хлынул на него теплый воздух и запах, напоминавший казарму, дешевую столовую и рыбную лавку. Он спустился по железному трапу и сразу наткнулся на трех матросов; они ели из котелков, которые
Из всех троих с места поднялся один Малыш Луи. Там были еще бретонец и какой-то негр с босыми ногами.
— Приятного аппетита! — проворчал Мегрэ. Ему ответили тоже ворчанием.
— А где ваши товарищи?
— У себя дома. Где еще? — отозвался Малыш Луи. — Когда тебе некуда идти и у тебя уже нет ни гроша, приходится торчать здесь, хоть ты и не в плавании.
Комиссару ничего не оставалось, как привыкать к полутьме и особенно к запаху. Можно представить себе, каково живется здесь сорока матросам, которые, лежа на койках, не могут повернуться, не задев соседа.
Сорок человек, не снимая сапог, бросаются на койки, храпят, плюются, жуют табак.
— Капитан когда-нибудь сюда заходил?
— Никогда.
Ко всему этому нужно добавить шум мотора, запах угля, сажи, накаленные металлические перегородки, плеск ударяющихся в борта волн.
— Пойдем-ка со мной, Малыш Луи.
Мегрэ заметил, что за его спиной матрос, куражась, махнул рукой товарищам. Но как только они очутились наверху, на утонувшей во мгле палубе, наглость с него как рукой сняло.
— Что случилось? — спросил Малыш Луи.
— Ничего. Предположим, что капитан умер еще в пути. Мог кто-нибудь другой привести корабль в порт?
— Пожалуй, нет, потому как старший помощник не умеет определять координаты судна… Правда, говорят, что с помощью радиосвязи радист всегда может определить положение судна.
— Часто ты видел радиста?
— Никогда. Не думайте, что во время рейса можно прогуливаться вот так, как мы сейчас. У каждого свое место. В течение долгих дней только и сидишь в своем углу.
— А главного механика?
— Этого видел. Можно сказать, каждый день.
— В каком он был состоянии?
Малыш Луи постарался увильнуть от ответа:
— Что я, в конце концов, могу знать? И что вы хотите выяснить? Вот если бы вы были здесь, когда все не ладилось, когда юнгу унесло волной, когда вырвало выхлопной клапан, капитан упорно заставлял спускать сеть в таком месте, где рыбы и в помине нет, а один матрос подцепил гангрену и тому подобное!.. Тогда бы вы все проклинали и метали бы молнии и громы. Из-за любого пустяка заехали бы кому-нибудь по морде. Когда вам говорят, что капитан к тому же еще и рехнулся…
— А он действительно рехнулся?
— Я его об этом не спрашивал. А впрочем…
— Что впрочем?
— Впрочем, почему бы мне и не сказать? Все равно кто-нибудь вам расскажет. Кажется, эти трое, там, наверху, все время носили при себе револьверы. Следили друг за другом, боялись один другого. Капитан почти никогда не выходил из своей каюты, ему туда принесли компас, секстант и все остальное.
— И так продолжалось все три месяца?
— Да. Вам еще что-нибудь от меня нужно?
— Спасибо, можешь идти.
Малыш Луи нехотя отошел и задержался возле люка, наблюдая за комиссаром, который медленно раскуривал трубку.
Из зияющих трюмов при свете ацетиленовых ламп по-прежнему выгружали треску. Но Мегрэ хотелось забыть все это: вагоны, грузчиков, набережные, мол и маяк.
Комиссар стоял среди царства рифленого железа и, полузакрыв глаза, представлял себе открытое море, похожее на поле, испещренное глубокими бороздами равной высоты, которое безостановочно, час за часом, день за днем, неделя за неделей, вспахивает форштевень.
«Не думайте, что во время рейса можно прогуливаться вот так, как мы сейчас…»
Матросы у машин. Матросы на баке. А в кормовой надстройке горстка людей: капитан, старший помощник, главный механик и радист. Маленькая лампа нактоуза, освещающая компас. Разложенные карты.
Три месяца!
Когда они возвратились из плавания, у капитана Фаллю было составлено завещание, из которого следовало, что он собирается покончить счеты с жизнью.
Через час после прибытия его задушили и бросили в воду.
А г-жа Бернар, его квартирная хозяйка, сокрушается оттого, что теперь невозможен столь удачный союз. Главный механик устраивает сцены жене. Некая Адель ссорится с каким-то мужчиной, но удирает с ним, едва Мегрэ сунул ей под нос ее портрет, замазанный красными чернилами. Радист Ле Кленш находится в тюрьме в убийственном настроении.
Судно едва покачивалось. Движение легкое, словно дыхание. Один из мужчин на полубаке играл на аккордеоне.
Повернув голову, Мегрэ заметил на набережной две женские фигуры. Он бросился к ним, перешел мостик.
— Что вы здесь делаете?
И тут же покраснел, потому что сказал это резким тоном, а в особенности потому что сознавал, что и сам поддался тому исступлению, которое охватило всех участников этой драмы.
— Нам захотелось посмотреть судно, — сказала г-жа Мегрэ с обезоруживающим смирением.
— Это моя вина, — вмешалась Мари Леоннек. — Я настояла на том, чтобы…
— Ладно, ладно. Вы ужинали?
— Конечно. Ведь уже десять часов. А вы?
— Да. Спасибо.
Свет горел только в «Кабачке ньюфаундлендцев». На молу угадывались какие-то фигуры — туристы, которые добросовестно совершали вечернюю прогулку.