Кабул – Кавказ
Шрифт:
Саат долго не мог решить, кого послать с чеченцами в Назрань, к нужному человеку по имени Большой Ингуш, а вот теперь понял – пойдет не Карат, не Мухаммед, пойдет Пустынник. Надо быстрее им в путь – пока не обжег кипяток гортани.
Как только новые надежные дорожные бумаги с фотографиями постриженных по-свежему путников были готовы, трое двинулись в дорогу.
– Что ж тебя, старик, в ходоки записали, а сами сидеть остались, как волки в логове? Сам нам пел – старость, старость, уважение, а вот тебе и уважение. Выходит, геморрой тебе лечат вместо уважения, – цеплялся к афганцу Рус, но Керим не знал, что значит по-русски геморрой. В языке этом он не ощущал своей силы. Так и молчал, и спутники привыкли к его безмолвию, даже, казалось, замечать перестали. Чудной старик, мяса не ест, пива-водки не пьет, где только здоровье теплится?
По Калмыкии на машине проехали, напылили, а там все больше ногами, до самой Назрани. Хоть и горячие воины, а на блокпосты лишний раз зачем нарываться?..
Керим-пустынник
Кериму-Пустыннику приглянулась калмыцкая степь – словно вот она вроде и степь, жара да сушь кругом, а обожди еще совсем немного, ну, лет сто или двести, и прорвется сквозь эти сизые да розовые покровы, попрет из земли диковинными тропиками новая яркая жизнь. Надоело ему жить в пустыне. Скучно. Хочется, чтобы разродилась, наконец, добрым злаком, спелым плодом немощная трава человеческая. Вот говорят, молодость – желание, а седая борода – привычка… Нет, настоящие желания только в пожившем теле рождаются. Выношены они, вымолены долгим общением с небом.
– Старик, что ж ты все бормочешь да бормочешь? Молишься? – дивился Азамат на Пустынника. Этот чужой молчун, исполненный сухой силы и достоинства, вызывал в нем уважение. Пешком столько протопал, что и не всякому мужчине в соку под силу будет. И все шепчет про себя, вроде как песню напевает.
– Ты скажи мне, старик, вот ты что у Аллаха просишь? Скажи, я ведь уже какой год за дело истинное воюю, а просить у него боюсь – что ни попрошу, все наперекор мне выходит. Объясни мне, старик. За мать, за отца просил – умерли они, за брата стал молитвы слать – он русским под пулю попал, один из всего отряда. Просил Аллаха мой дом сохранить – до самой земли уровняли. И победы – победы никак не дает. На чужой земле ноги мозолил… Молчишь? Ты, старик, если знаешь что, не молчи, меня словом с ног не свалить, тоже тертый я жизнью мужчина…
– Да брось ты его, Азамат, легче камень разговорить, – раздражался Рус, не разделявший интерес Азамата к афганцу. Молодому чеченцу Пустынник казался обузой, а все рассказы о его подвигах на прошедшей войне – чем-то вроде сказок из далекого прошлого. Сказки эти его тоже раздражали – что та война была против их, чеченской войны?! Кого учат, кому советы дают! Скучно было Русу на пустой квартире в Назрани, рвалась душа на простор, и вид бормочущего свое старца был для этой души особенно невыносим. В непонятном бормотании Пустынника чудились Русу упрек и насмешка. Да к тому же сидеть на фатере в долгом ожидании приходилось им тоже из-за афганца.
Чеченцы, как и было положено по плану, сразу навестили человека, служащего у Большого Ингуша, передали ему доллары, снятые со счета в Назрани, и получили то, что им требовалось, – «спецтехнику», как назвал груз ученый Рус. Теперь им с грузом можно было отправляться на родину, но дело тормозил Керим – паспорта для афганцев, за которыми Керим протопал до Кавказа, так быстро не делались, какие-то это были особые паспорта. Так что пришлось им еще неделю томиться из-за него в Назрани, где Рус метался, как дикий зверь, запертый в клетке. Рядом, рядом была уже его воля… А тут вместо настоящего, мужского дела приходилось таскать старику всякую траву с рынка, как для кролика! Мяса он, видишь ли, не ест!
Другое дело – Азамат.
– Старик, правду говорят, что ты уже четверть века воюешь? Что ты в твоих афганских горах первым партизанить начал? Тогда тоже молчал? Ладно, молчи, уважаю тебя, старик. Только как ты теперь обратно к своим доберешься? Да, Аллах милостив, понимаю, только ты ведь теперь еврей! Ха. А похож…
Азамат наконец принес паспорта. Он, конечно, удивлялся: за эти корочки еще старого, советского образца человек Большого Ингуша взял едва не больше, чем за «спецтехнику» – детали мощного радиопередатчика, что им надлежало переправить под Грозный. Чеченец знать не знал, куда и зачем отправится потом с новыми корочками группа Черного Саата, да, казалось, и Керим не ведал того, отдавая доллары за четыре красные книжечки, которые у них в Ханкале недавно можно было взять за копейки на рынке. Но тем более, расплачиваясь с посыльным Ингуша за паспорта, Азамат укрепился в почтении к Пустыннику.
Окружала его какая-то тайна, важная и ценная. Очень ценная. По паспортам (в которые Азамат заглянул исключительно по делу, дабы не думал Большой Ингуш, что они тут лохи какие-то) – по паспортам выходило, что и Керим, и Мухаммед-Профессор, и Черный Саат, и даже Карат вовсе были не афганцами, не йеменцами, не ингушами, на худой конец, а натуральными евреями. Азамат никогда в жизни не видел живых евреев, хранил его Аллах, но по разным, частью темным и противоречивым рассказам составил себе представление об этих могущественных врагах всего правоверного человечества, обладающих тайной силой. Азамату казалось, что загадочный Пустынник похож на такого вот «иврея». И потому ему не понравилось и даже испугало его, когда Рус принялся потешаться над Керимом, наконец-то найдя повод более подходящий, чем нежелание есть мясо.
– Я вот все думал, думал, старик, на кого ты похож. А теперь понял я все про тебя. На еврейского жида! То-то бормочешь, бормочешь, на барана у тебя не встает и борода мягкая. Нет, Азамат, такой дойдет, жидам в России везде дорога.
Азамат с сомнением качал головой. Рус, конечно, не ему чета, в Петербурге учился, образованный, но доходил до него слух, что есть в соседских казачьих местах лихие куреня, так к ним чеченом лучше попасть, чем евреем.
– Ты отстань от него, Темирбулат. Что тебе с того, что не нужно ему твоего барана? Нам же с тобой больше мяса достанется… А ты, старик, паспортом особо-то не свети. И имя новое свое выучи, чтоб произносилось внятно. Большой Ингуш передал, что вы – горские евреи, по-русски непросто вам говорить.
– Как там твоя фамилия? Да, самая афганская у тебя фамилия, – не унимался Рус. – Вот он ты какой, воин джихада Моисей Шток.
– Отправляйся, добрый человек, – прервал молчание Пустынник, посмотрел на Азамата, потом перевел взгляд на Руса и молвил: – Молясь, укрепляю веру свою, а веруя – укрепляю силу. Всесильному нет нужды молиться. А неверному ни к чему сила.
– Что он сказал? – уже потом спрашивал, не раз вспоминал Пустынника Рус, на том и расставшись с афганцем.
Получив бумаги, Керим не стал дожидаться следующего утра, не готовился в дорогу, а так и ушел, как нырнул, в душное, пахнущее пылью и затхлой водой пространство.
Азамат пошел было проводить его и, пока искал подходящий попутный транспорт, все ждал, что старик скажет ему еще что-то на прощание. Но нет. Оставшись один, чеченец вспомнил отца, нестарого еще человека, широкого, кряжистого, упрямого, совсем, кажется, не похожего на Пустынника, но на самом деле похожего на него.
«Что там кистью водить, что книги черкать умные? Быть мужчиной – вот искусство настоящее и простое, – говаривал он, поучая маленького сына. – Сколько вместишь в себя одиночества, сколько вынесешь, не завыв волком, не посылая нашим горам и камням проклятья, – вот на столько ты мужчина. Стариков за что чтим? Старики – это наши колодцы одиночества».