Кабул – Кавказ
Шрифт:
Что-то и впрямь заканчивалось. Это становилось пронзительно ясно при взгляде сквозь толстое, в разводах, стекло, за забрызганную чаем, когда-то, наверное, белую занавеску с выгоревшей красной полоской. Там, за окном, все настойчивее пробивалась желтым да бурым осень, а сверху, издалека, будто назло, небо затягивало землю серым. Моисей-Пустынник, впитывая глазами эту серую ртуть, говорил Мухаммеду-Профессору, что стоит представить себя суденышком, плывущим по сосудам человеческим, от кожи к сердцу, и жизнь откроется так, как этому железному змею-поезду: сперва пустыня, пустыня, брызжет солнце, кажется, всюду лето ломает сухую кожу земли, а чем ближе к главной мышце, тем больше осень заметна, темная и плывучая, что венозная кровь. Заметно, как подобно устроен мир и как все едино – что с изнанки человеческой, что внутри. Профессор согласно качал бородой. Кончался август.
2000 год. Чечня
Засада
После того как Пустынник отправился в путь, Азамат и Темирбулат извлекли из тайника свою «спецтехнику», вооружились крепкими, похоже, даже не фальшивыми документами на сотрудников Гантемировской милиции, полученными от Большого Ингуша, и на им же обеспеченном милицейском вертолете быстро, с ветерком, можно сказать, самими врагами были доставлены прямиком под Грозный. Там они отправились к полевому командиру Аргоеву, при котором начальником штаба состоял хорошо знакомый Одноглазому Джудде пакистанец Сура.
Чеченцы радовались, что вот-вот окажутся у своих, весело тащили тяжелый груз в гору. Однако возле схрона, где они должны были оставить установку лазерного наведения и генератор для мощного радиопередатчика, неожиданно нарвались на засаду. «ОМОН!» – успел крикнуть шедший первым зоркий Азамат и перекатился в сторону, укрывшись от первых пуль увесистым, набитым металлом рюкзаком. Пчелки, густо прожужжав, стайкой вбуравились в мякоть металла и улетели в сторону. Темирбулату чей-то подарок сорвал коленную чашечку, он плюхнулся наземь. Сверху его придавила рация. В этом положении он вытянул из кармана рюкзака гранату, сдернул чеку и наудачу бросил вверх.
Руса удивило, что омоновцы ругаются на родном чеченском языке, но думать об этом было некогда – Азамат метнулся к нему и постарался оттащить за большой камень. Этого времени Темирбулату хватило, чтобы кинуть еще одну гранату. Боли он не ощущал, в нем только и осталось, что изумление от звучащих в ушах, с детства ему понятных криков. Резких, как хлопки крыльев бьющейся в петле крупной пойманной птицы. Изумление и радость испытывал Темирбулат от того, что ключ к вратам, ведущим к Аллаху, оказался не в чужих, русских, а в чьих-то родных руках.
Азамат укрылся за камнем, привалив к нему по бокам рюкзаки. Рассчитывать было не на что, но он решил отбиваться до конца. То, что засада оказалась чеченской, его не вдохновило – он слышал уже, что изменники Гантемирова, если уж решались, шакалы, напасть исподтишка, догрызали насмерть, боясь огласки. Но откуда, откуда они здесь взялись? Человек Большого Ингуша заверил, что эта тропа чистая, спокойная, здесь меж русскими и чеченцами пролегает негласная нейтральная «торговая зона». И еще Азамат подумал, что можно обмануть нападавших, прикинуться своим, кинуть им гантемировские милицейские ксивы, а потом зарезать этих чертей по одному или взорвать скопом доброй гранатой. Но тяжелое чувство родилось в груди, и оно говорило чеченцу, что не помогут ему эти бумаги, что подставили его свои же. По-крупному подставили свои Азамата. Ох, неспроста столь дорого стоили паспорта для старика Пустынника. Дорого.
Он вел бой скупо, сосредоточенно. Отстреливался и приберегал гранаты до момента, когда шакалы не вытерпят и побегут на штурм, – если они ждали в засаде Аргоева, то он в любой момент мог ударить им в спину с гор. Это было бы здорово, но Азамат не испытывал азарта. Время от времени его взгляд останавливался на прозрачных глазах напарника, лежавшего на спине бездвижно, безмолвно, но пока живого и державшего на линии автоматного огня худой Азаматов тыл. Однако Аргоев не пришел. Аргоев еще ночью ушел в верхний лагерь – разведчики Суры сообщили, что русские готовят большую зачистку и что русский спецназ, замаскированный под чеченцев, малыми группами обкладывает нижние лагеря и схроны. По настоянию начальника штаба Аргоев снялся в горы, выслав навстречу русским хитрецам отряд опытных «истребителей». На них-то и наткнулись Азамат с Темирбулатом.
Азамат не подпускал врагов близко, но через полчаса из ближнего села был доставлен гранатомет РПГ-9 старого доброго образца. По наступившей, внезапно сосредоточенной тишине Азамат понял, что в стане противника что-то изменилось. Опыт говорил ему, в чем было дело, но душа сжималась, отвергала, не хотела верить. И тогда он крикнул, что сдается – вдруг они поверят, вылезут из своих укрытий и он унесет с собой хотя бы одного предателя! А если нет, то он погибнет от пули, а не от огня, извергнутого из душной пасти гиены. Но они не вышли. Через минуту техника войны сделала свою работу просто и надежно. А еще через час Большой Ингуш узнал по тайному шифру от Аргоева, что секретная операция, проведенная по его просьбе, завершена эффективно: двое разведчиков из российского сверхсекретного диверсионного отряда, работавшие под «чеченским прикрытием», уничтожены. Единственное, чего не удалось воинам Аргоева, – это сохранить матчасть. Но Большого Ингуша такие мелочи уже не волновали— деньги с продажи он получил, а осторожность была превыше всего.
Иное тайное сообщение получил от Суры Одноглазый Джудда. Пакистанец сожалел, что два бойца из чеченского отряда Зии Хана Назари по ошибке были уничтожены его разведчиками, поскольку были приняты за гантемировцев. При этом непоправимо пострадала спецтехника, оплаченная великим воином джихада. Аллах да примет души этих «шахидов», мучеников ислама.
Джудда возвел единственное око к небу. Теперь о группе Черного Саата из «чужих» знает лишь Большой Ингуш. Но Большой Ингуш еще нужен им с Назари.
Одноглазому не жаль было двух погибших чеченцев. Не жаль было и сгоревшего передатчика. Чего стоили эти песчинки в том океане войны с неверными за новый мир, к берегу которого они все только подошли и стихию которого они с Назари готовились разбудить.
2000 год. Москва
Русский классик
Игорь позорно опаздывал на презентацию собственной книги. Накануне дал слабину, не удержался, пошел-таки на Фимин день рождения. Ну и… Фиме-то что, ему сегодня речей не держать, ему можно дышать в сторону, а вот у «автора» с похмелья подготовленные им слова западали в памяти, как клавиши старой пишущей машинки. Машинки со странным названием «Ундервуд». И все же были бы эти неприятности не так уж страшны, а при определенном угле зрения даже весьма симпатичны и даже вполне укладывались бы в сценарий жизни «сегодняшней творческой интеллигенции», или, по-простому, «имидж», если бы не одно «но»… Сегодняшняя презентация была не простой, а «золотой», поскольку туда обещало приехать телевидение, да не какое-нибудь кабельное, а новостники с канала «Культура». Ну, а что значит для молодого прозаика канал «Культура», всякому, наверное, понятно. Впрочем, любой известностью писатель сейчас готов был пожертвовать ради избавления головы от тупой и упрямой боли, зарывшейся в мозги, как в песок. Беда была в чувстве ответственности, не усыпленном алкоголем. Ни канал «Культура», никакие другие каналы не приезжали к писателям без «мазы», так что Игореву издателю Вите Коровину, решившему раскрутить литератора Игоря Балашова до классического, по его собственному выражению, масштаба и для начала откупившему минуту у «Культуры», было бы ой как досадно слышать на протяжении долгих эфирных долей невразумительное мычание перспективного автора.
– Ты – талант из интеллигенции. Из последней. Ты не замкнулся и с дерьмом не смирился! На тебя пойдет спрос. У тебя поиск. Мир в капле души. В чистой. Как у нас, медиков, подобное подобным. Не то, что нынешние – не душа, а ложка дегтя, – объяснил свою инвестицию Коровин.
Интеллигенция, индульгенция… Откуда это все? Из какого века? Не вспомнить. Скорее вам, барин, Алка-Зельтцер. Сельтерскую…
Да, автора поутру мучили угрызения, а вместо собственной речи вспоминалась мудрая и обнадеживающая интеллигентного человека фраза его друга, художника Фимы Крымова: «Причиной любого похмелья – угрызения совести».