Качалов
Шрифт:
Весь оставшийся день и всю ночь он учил слова роли. Выучил наизусть.
Следующий день был кануном отъезда на гастроли в Крым, где театр собирался показать чеховские пьесы самому А. П. Чехову. Из-за предотъездных хлопот многие участники труппы отсутствовали на репетиции, не был и Немирович-Данченко.
В полупустом репетиционном зале играть было неприятно, почти жутко. Но странное дело! Едва взгромоздившись на трон — высокое сооружение из поставленных один на другой табуретов, — Качалов ощутил приятнейшее спокойствие уверенности.
В мертвой тишине царь Берендей пророкотал расшалившимся скоморохам:
НаКак порывом ветра сдунуло скоморохов от властных слов. Царский голос обрел вдруг волшебную проникновенность:
Ни песья, ни коровья,А крепкая нога гнедого тура.Колдовской голос! Сидевшим в зале казалось, что царь Берендей — Качалов не говорит, не читает, не произносит, а поет:
Приятно ум чужой своим примерить,На веру взять и на вес; глупость мерить —Напрасно труд терять.Первый монолог был окончен, Качалов молча сошел с тронного сооружения из табуретов. Неужели опять провал? Нет, навстречу с сияющим лицом устремился сам Станиславский. Все аплодировали.
— Продолжайте! Теперь читайте сцену с Купавой, — предложил Станиславский.
Как удивительно изменились интонации Берендея! Чистое серебро зазвенело в ласковом привете.
Слышу я, девица,Слезную жалобу,Горе-то слышится,Правда-то видится,Толку-то, милая,Мало-малехонько.После этой сцены Станиславский обнял и поцеловал Качалова.
— Нечего больше искать! У нас есть Берендей! — взволнованно заговорил он. — Это — чудо! Вы — наш! Вы всё поняли. Поняли самое главное, самую суть нашего театра. Это поразительно! Я так рад! Ура!
Ничего не могло быть выше такой оценки требовательного режиссера. Надежда вновь зацвела в душе актера. Вернулась вера в себя. Душа обрела гармонию.
На следующий день Качалов провожал на вокзале свою невесту Н. Н. Литовцеву. К нему подошел Немирович-Данченко.
— Говорят, вы произвели вчера фурор. Очень рад! — поздравил Немирович-Данченко.
То было признанием полной победы.
Итак, чудо свершилось. Но было ли оно столь уж чудесным, или просто все стало на свое законное, заранее уготованное место?
Качалов, как каждый ищущий художник, для которого искусство — «святое беспокойство», испытывал безвременье — блужданье таланта. В ту пору его творческие силы еще не находили для себя настоящего применения.
Любительский кружок. Столичный, а все же плохой театр Суворина. Провинциальная труппа антрепренера Бородая. Вот короткие ступени, служившие для внезапного восхождения на Олимп. Не лучше ли назвать их трамплином — уж слишком быстро все произошло. Ведь лишь через три-четыре года пребывания на профессиональной сцене Качалов
«Если у тебя есть мастерство даже на сто тысяч франков, — говорил художник Дега, — то купи еще на пять су». Недавний актер бородаевской труппы не обладал мастерством на великую сумму, и прикупать ему приходилось гораздо больше, чем на пять су. Однако при огромном таланте он владел также другим даром — умением трудиться. Потому он вполне справился с «ужасной работой», о которой предупреждал Станиславский.
На предельно неудачной пробе в спектакле «Смерть Грозного» Качалову казалось, что он играет среди иностранных актеров, говорящих на чужом языке. Не стоит удивляться тому, что ему удалось быстро найти общий язык с товарищами по профессии. «Обреченный» искусству театра, он не стоял у врат его царства с протянутой рукой как беспомощное существо.
Первое тяжкое поражение не сломило воли Качалова. Наоборот, в душе его произошел невиданный творческий взрыв, сломивший препятствия на пути к Олимпу.
Царь Берендей именно такой, о каком мечтал режиссер, появился в спектакле. Единственно, что смущало в образе среброкудрого старца — неподходяще молодой голос. Но этот — увы! — преходящий недостаток не нарушал верности общего замысла: показать благоговейную любовь к красе родной природы, к седой старине сказочной Руси.
После этой роли Качалов стал «свой» в Художественно-Общедоступном театре. Вскоре ему снова доверили большую роль — Рубека в пьесе Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».
СТУПЕНИ ЛЕСТНИЦЫ СЛАВЫ
Художественный театр — это так же хорошо
и значительно, как Третьяковская галерея,
Василий Блаженный а все самое лучшее в Москве.
Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Слишком мало! Жалко, что вам сейчас не сорок шесть. Ну, да от этого недостатка вы еще исправитесь.
Чехов ласково улыбнулся одними глазами и прибавил:
— А какой вы еще будете большой актер! Очень, очень большой! И какое счастье, что вам не сорок шесть…
Случайно Чехов попал на репетицию, но совсем не случайно обратил внимание на Рубека — героя пьесы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».
После Берендея это вторая роль Качалова в театре. Трагедия гениального скульптора Рубека, ставшего простым лепщиком, — трагедия человеческого сердца, живущего так коротко и так долго, мучительно умирающего. Безнадежно одинокий, несчастный, он говорит о себе: «Внутри меня маленький, запертый на ключ ларец, и в этом ларце сохранены все мои мечты художника, а ключ унесен».
Сложный образ человека, увидевшего, что он никогда не жил по-настоящему, что жизнь его загублена, был чужд молодому Качалову. И седина в его волосах лишь выдавала парик, подчеркивала надуманность и театральность созданного образа.
— У Рубека громадное прошлое, уже все им пережито до начала пьесы. Вот этого я не мог передать, — рассказывал Качалов. — И я ясно чувствовал, что это у меня не выйдет. Я был совершенно измучен работой, удовлетворения она мне не давала.
Почему же Чехов так одобрительно отозвался о Качалове — Рубеке? И почему того же мнения придерживался режиссер спектакля Немирович-Данченко, отнюдь не склонный к комплиментам, когда дело касалось актерской игры.