Качели в Пушкинских Горах
Шрифт:
… Солнечное утро, когда она проснулась рано-рано на веранде и увидела, что гладиолусы смотрят на нее белыми глазами.
И радость, и ликование, и легкая горечь… Последние слезы детства — чистые и незамутненные рано-рано утром — в последний раз! В последний раз! Сегодня ей исполняется шестнадцать лет… Последние слезы детства… Белые глаза гладиолусов…
И ранний завтрак, когда о дне рождения не говорили, но Маша чувствовала, чувствовала особенное к себе внимание — и в том, как мама подкладывала ей в тарелку салат, а отец с дедом многозначительно и весело переглядывались и шептались о чем-то. Маша прекрасно знала — они шепчутся о подарке. После завтрака она ушла в лес, и деревья шумели, и облака опустились ниже, и солнце то появлялось, то пропадало. Казалось, обычная была прогулка, но она не была обычной! Никогда, никогда еще не видела Маша все вокруг с такой безжалостной ясностью:
А потом настал самый удивительный момент: все разошлись, Маша осталась на веранде одна. Одна, а перед ней сплошная стена дождя и мокрый сад, ворчащий, как пес. И своего дачного соседа увидела неожиданно Маша — высокого, светленького ровесника. Бросив велосипед, стоял он за забором, не обращая внимания на дождь, и капли стекали по его лицу. Их взгляды неожиданно встретились — и неведомая энергия, вобравшая в себя и дом, и сад, и веранду, и дождь, и шампанское, и мокнущие гладиолусы — все на свете в себя вобравшая, включая Машу и соседа-ровесника, молнией метнулась между ними, и словно обугленной почувствовала себя Маша. Отвернулась в страхе. Сосед медленно поднял с земли велосипед и пошел, пошел по траве, не оглядываясь… Дождь то стихал, то припускал с новой силой. Не соображая, что делает, спустилась Маша с крыльца, обошла дом и остановилась около куста смородины. Черные ягоды дрожали на кусте. Прозрачные ягоды-капли дрожали на кусте. У Маши закружилась голова. Она закрыла глаза, и… уже не куст смородины был перед ней! Но что? Что? Или… кто? Мокрый смородиновый листик прикоснулся к Машиным губам… О какой это был сладостный поцелуй! В нем не было страха! Маша открыла глаза. Куст дрожал перед лицом. Как много листиков на кусте! Но какой, какой поцеловал ее? Как много их… А дождь не прекращался. Маша совершенно промокла. Смородиновый куст тоже промок. Странно было Маше смотреть на этот куст, неотличимый от других. Но Маша отныне собиралась его отличать! А через секунду уже хотела забыть про него! А через секунду опять смотрела на него с изумлением. «Маша! Где ты?» — раздался с веранды голос мамы. «Я здесь!» Маша вернулась в дом.
Вот об этом-то обо всем и собралась Маша рассказать Бикулине и Рыбе. Уже произнесла роковое: «Я хочу рассказать…» — и замерла под любопытными взорами подруг. «Я сумасшедшая! — подумала Маша. — Хочу рассказать, как целовалась со смородиновым кустом! Я сумасшедшая!» Что-то гладкое и теплое ласкало руку. Маша увидела статуэтку — девушку-голландку или датчанку, склонившуюся над башмачком.
— Ах ты, предательница! — пробормотала Маша. — Из-за тебя, из-за тебя… Я чуть не…
— Что ты хочешь рассказать? — услышала Маша голос Бикулины.
— Ничего! Ничего! — ответила быстро.
— А нам кажется, — сказала Бикулина. — ты что-то хочешь рассказать, но боишься… Правда, Рыба?
Рыба промолчала.
— Тебе страшно за себя или за нас? — спросила Бикулина.
— Как это? — не поняла Маша.
— Тебе страшно от того, что с тобой было или что мы вдруг кому-нибудь про это расскажем?
— Отстань, Бикулина, — устало сказала Маша. — Ничего не было… Я ни с кем не целовалась…
— Не мучай статуэтку! — сказала снисходительно Бикулина.
Маша испуганно поставила статуэтку на стол. Проклятая тина безволия все-тики сковала душу! Снова все на свете смешалось. Снова властвовали магические зеленые глаза Бикулины. Но… не до конца властвовали! В пол, под ноги себе смотрела Маша. «Все нормально! Все нормально… — успокаивала себя. — Я не отдала ей смородиновый куст! Не отдала! И никогда не отдам, потому что это мое! Это первое «мое»! И я не отдам его Бикулине! Даже в обмен на чудесную статуэтку!»
А Бикулине, казалось, уже не было дела до Маши, до ее невыясненных секретов. Опять повертела Бикулина вокруг пальца волшебное кольцо, опять мечтательной откинулась в кресло…
— Это было вчера ночью… — тихо сказала Бикулина, и Маша с Рыбой подались навстречу, забыв про все. Столько сдерживаемой страсти и отваги прозвучало в первой фразе Бикулины. И куст, смородиновый куст с дрожащими каплями дождя на веточках показался Маше смехотворным. — Итак, это было вчера ночью… — повторила Бикулина. — Мы уезжали со спортивной базы. Было около девяти, а машина все не приходила. Отец ушел на площадь встречать. Вдруг прислали нового шофера, а он не знает, как проехать к базе. Ушел и пропал… Нет и нет его… Я ходила-ходила, ждала-ждала. Даже на лодке чуть-чуть покаталась. Уже звезды появились на небе, а отца с машиной все нет! Я вышла из лодки, решила, что тоже пойду на площадь. А если разминемся, то пока иду по лесу, услышу, машина едет — дорога-то рядом! — и сама вернусь. В общем, пошла… Я по этому лесу ночью тысячу раз ходила и ничего, а тут прошла десять шагов и испугалась. Стою, и ну ни шагу не могу сделать! А тут еще сова противно закричала. Как будто горло ей перерезали. И темнота кругом… Как на Рыбиной картинке, где звезды и яблоки падают. Но в лесу-то деревья высокие, пока звезды разглядишь… А луна только-только поднимается. В общем, жутко. Все равно иду… Иду, сердце колотится, ноги как ватные. А идти надо метров пятьсот. Днем-то за три минуты пробегала, а сейчас… На середине дорожка чуть сворачивает. Дошла. И вдруг слышу — сзади шаги такие торопливые! Легко так кто-то сзади бежит… «Неужели, — думаю, — футболист какой-нибудь ночью разминается?» А шаги все ближе, ближе… Я оглянулась. Что-то белое за деревьями мелькает. А что, не разобрать! Побежала. Метров десять пробежала, упала… Больно так. Встала чуть живая. Не могу бежать. Нога болит. А шаги все ближе… Вдруг голос слышу. Симпатичный довольно мужской голос:
— Вы ушиблись?
— Да, — отвечаю, — и из-за вас, между прочим, ушиблась…
— Почему же, — смеется, — из-за меня? Я ведь вас не толкал, на ноги вам не наступал. Я еще вас даже толком не рассмотрел…
Совсем близко подошел. Лет тридцать ему. Худощавый такой, стройный, в белом полотняном костюме. Волосы темные, волнистые. На иностранного артиста похож. Ну точно, не нашего вида человек. И глаза в темноте блестят, как у кошки. Только вот руки у него какие-то странные. Пальцы все время, как червяки, шевелятся. Странный мужчина. И улыбка странная. Губы улыбаются, а глаза блестят, и все! Не поймешь: искренне улыбается или нет?
— Ага, — говорит, — вижу, вы хромаете? Не соблаговолите ли опереться на мою руку? — и подставляет локоть.
Что ж делать, соблаговоляю. Медленно идем. Страшно мне.
— Почему же вы меня так испугались? — вдруг спрашивает. — Неужели я такой урод?
— Я вас не видела, — отвечаю, — поэтому и испугалась. Откуда я знаю, кто сзади бежит? Вдруг какой-нибудь бандит и убийца?
Он смеется.
— Ну а сейчас, — говорит, — уже не боитесь?
— Не боюсь… Вы… хороший человек… — А самой еще страшнее. Шаги считаю. Но как назло, медленно идем! Метров триста еще до площадки.
— Это верно, — говорит он как-то странно, — я хороший человек… Знаете ли, жена от меня без ума!
Я молчу. Какое мне до его жены дело?
— Почему вы на меня так странно смотрите? — вдруг спрашивает.
— Я не на вас, а под ноги смотрю. У вас бы так нога болела, — отвечаю, — не знаю, куда бы вы смотрели.
— Сколько вам лет? — вдруг спрашивает и улыбается.
— Шестнадцать. А что?
— Шестнадцать… — мечтательно повторяет. — Знаете, шестнадцать лет — прекрасный возраст. Потом — сплошное разочарование. Как бы я хотел, чтобы мне всегда было шестнадцать!
— Увы, — говорю, — это невозможно…
— Почему, — спрашивает, — невозможно? Просто мне надо было умереть в шестнадцать лет, вот и все!
Свет наконец вдали показался. Площадь, станция. И стук колес. Электричка идет. Я смотрю: где отец? Не вижу. Вздохнула…
— Почему вздыхаете? — спрашивает.
— Я вас боюсь! — говорю и прямо ему в глаза смотрю. И он смотрит.
— Поразительно, — говорит, — у нас с вами одинаковые глаза. У вас зеленые, и у меня тоже… Что это значит?
— Не знаю…