Кадын
Шрифт:
— Все бело-синий решает. — И пошел в дом.
Там отдали мы зайца служанкам, чтоб жарили, а сами снова расселись вокруг очага. Я впервые с братьями сидела, как равная, и очень гордилась тем.
Очи же моя все это время у двери сидела, не решаясь ступить на цветной войлочный ковер. Многое она видела впервые да и под крышей впервые была. Тепло, запах дыма и кориандра, хлеба, еды подействовали на нее, как Камкин дурман: жалась она, оцепенев.
Тут служанки поставили нам блюда на низких ножках, с лепешками, вареным мясом барана и лакомством — кедровым белым орехом в меду, дали сосуд с хмельным молоком. Пустое блюдо еще поставили, туда
— Иди к нам, воин-дева. Садись с нами. Ты и гость нам, и не чужая.
Служанки ей травой набитую подушку положили на месте гостя, напротив огня, но чуть подальше от хозяина. Очи села, как мы, ноги скрестила, но ни на кого не смотрела и двинуться боялась. Я ей пыталась дать понять: делай, как я. Левую руку сначала опускала в воду, потом, стряхнув капли, брала мясо и хлеб. Смотрю — она правой рукой к мясу потянулась. Я страшные сделала глаза — поняла она и руку отдернула. Так воины у нас не едят: в правой руке только чаша может быть, но всегда свободной и чистой она оставаться должна, чтобы в любой момент схватить кинжал. Мне стало жалко ее и совестно. Хоть никто из братьев, казалось, не замечал того и беседа своим ходом шла, я сказала:
— Очи с Камкой выросла, как дух лесной жила, в стойбище нашем не появлялась, обычаев наших не знает. Я тоже первый раз, как взрослая, сижу, Очи. Когда ребенком была, все иначе было. Теперь же заново сама обучаюсь, как вести себя надо. Ты не бойся, что не знаешь чего-то, Очи. Будем с тобой вместе учиться, нам в стане теперь жить.
Как подходил обед наш к концу, отец сказал:
— Зимой не устраиваем мы праздников, не то время, алчных духов много кругом. Но я хочу Луноликую отблагодарить за честь, что оказала нашей семье. Я велю выбрать лучшего оленя из моего стада, отвезешь его в чертог дев, Ал-Аштара.
Я согласилась. Я знала, что предстоит мне увидеть дев. О встрече этой давно мечтала. И слова отца обрадовали меня: с таким даром не стыдно показаться в их чертоге.
Стали мои братья собираться уходить, стали нас с Очи с собой звать. Зимой у нас люди по гостям ходят, смолку жуют, разговоры ведут. В самые темные дни, когда ээ-борзы даже в станы заходят, меж домов бродят, зовут люди сказителей в дома, пением, историями о прошлом отгоняют страх и зимнюю смутную тоску. Все лучше, чем сидеть дома одним, алчных духов вздохи за дверью слушать.
Тогда уже самые темные ночи прошли, хотя зима в самом разгаре была. Все братья хотели похвалиться перед соседями, какая у них сестра стала. Но Санталай сказал:
— Те, надо ли девам с вами сидеть! Им к молодым идти надо. Пойдем, сестра, со мной, сейчас молодежь в доме Антулы-вдовы собирается. И лесную деву с собой бери, пусть на стойбищенских парней посмотрит.
Антула была еще молодой женщиной и без детей. Вдовы у нас обычно к брату мужа идут, второй женой им становятся. Но мужа Антулы две зимы назад забрали духи в лесу — ушел он на охоту и не вернулся. Ничего от него не нашли. Такая смерть смертью не считается — Антула хоть без мужа, а к брату его идти в дом не может и свободным воином снова тоже не стала. Как бы зависла Антула: ни туда, ни сюда не сдвинется, пока духи мужа не отпустят или не откроют, где тело его найти. К Камке обращалась она, но не
Все это нам рассказал Санталай по дороге. Очи молча слушала, словно и неинтересно ей, больше по сторонам оглядывалась.
У коновязи возле дома вдовы уже несколько коней привязано было. Брат заулыбался, по коням друзей узнавая, спешился, своего коня тоже привязал, пошел к дому. Мы — за ним.
Теплом обдало нас с порога, а от яркого огня даже зажмурились мы. Парни и девушки, все свободные воины, в доме сидели, мест у очага не соблюдая. Антула, одна среди всех в юбке, как замужняя, сидела на месте хозяйки и меленкой терла зерна в муку. Лицо ее, молодое, было намазано белым и под черным париком казалось особенно бледным, болезненно серьезным и словно застывшим. Все другие же смеялись, волной смеха и нас окатило, как вошли.
Ануй-охотник показывал в тот момент, как с другим парнем, тоже тут сидевшим, ходил зверовать. Он показывал, как тот на четвереньках, утопая в снегу, подползал к удобному для выстрела месту так, чтоб не заметили его олени. Ануй, опираясь на руки и высоко задрав зад, двигался медленно, как беременная самка яка. При этом он делал такое лицо, будто нес в зубах горит, и держал голову как можно выше. Охотник-растяпа, весь красный, смеялся вместе со всеми, и мы, войдя, не удержались от хохота. Тут к нам все обернулись.
— Легок ли ветер? — приветствовал всех Санталай, прошел к очагу, опустился на колено перед ним и коснулся сначала остывшей золы с края, а потом — кончика своего носа. — Добрый огонь, — сказал после, улыбнувшись хозяйке.
— Грейся, гость, — ответила Антула. Голос ее был низок и медлителен, не так говорила она, как молодые у нас говорят — быстро, с наскоком. — Кого привел ты, Санталай?
— Ал-Аштара, моя сестра, — сказал он, к нам обернувшись. — Очи — ее воин. Это девы Луноликой, с посвящения сегодня спустились.
— Легок ли ветер, легок ли ветер? — заговорили все, приветствуя нас. Смотреть стали с удивлением и так, будто видели не только Очи, но и меня впервые, хотя некоторых парней, друзей брата, я знала.
— Добрый огонь, — отвечала я, приветствуя очаг дома. Очи не двигалась с места, молча смотрела.
— Луноликой матери девы — большая честь этому дому, — сказала хозяйка. — Счастье, говорят, приносят они, дом посетив. Проходите, будете почетными гостями.
Я смутилась. Мне не хотелось, чтобы брат представляла нас так: Луноликой матери девы и правда не придут на посиделки молодежи. Но отступать было некуда… Потому я ответила:
— Мы еще не прошли посвящение до конца, Антула. Мать не приняла еще нас в чертоге.
— Все равно вы добрые гости. Сядьте и расскажите о себе.
Я прошла к очагу и села. Но только успела сделать это, как Ануй, злой на язык, спросил:
— А что же дева твоя, так и будет в дверях стоять? Или это страж твой? Или лошадь, что к коновязи привязана?
Люди опять рухнули со смеху. Я обернулась — Очи стояла у входа и не проходила. Я догадалась: она помнила о своей неукрашенной обуви и стеснялась того. Что стало с моей смелой лесной девочкой, удивилась я. В лесу она бы тотчас отлупила задиру Ануя, но тут стояла, потупившись, и ни на кого не смотрела. Тогда я сказала за нее: