Кафедра А&Г
Шрифт:
Но наблюдения, последующий анализ и выводы у Натальи Степановны получались только на бумаге. В жизни никак не выходило. Поэтому кандидатские и себе, и мужу она написала. И доктором наук стала. Уже самостоятельно, потому что супруг покинул медицину – надо было кормить семью. Зарплаты двух ассистентов кафедры не покрывали нужд двоих взрослых и двоих детей – каждую свою диссертацию Ниязова «отмечала» немедленно наступающей беременностью. Безымянный стал Шефом. С Ольгой стало то, что стало. И Ниязова наконец-то взобралась на коня. Конь оказался деревянным и шатким. Учитывая, что Наталья Степановна Ниязова пришпорила его с места в карьер, то, кроме себя, некого винить в том, что она больно с него шлёпнулась оземь.
Хотя профессор Наталья Степановна Ниязова во всём случившемся винила исключительно профессора Елену Геннадьевну Кручинину. Наталья Степановна любила Шефа, несмотря на жён, Ольгу и всех-всех-всех, но с появлением – и всё большим проявлением – в его жизни Елены Геннадьевны она его возненавидела. И его, и её.
Трагедия провинциала, получившего московскую прописку, учёные степени и звания и даже вожделенную шубу. Песни, стихи, романы, обряды выучил. Жилище получил. Новое умение хорошо держать себя в обществе не помогло. Потому что умения наблюдать и способности анализировать Наталья Степановна Ниязова так в себе и не развила. А жаль. Это было бы прелестно: гонористая морская свинка с аналитическим складом ума.
Ни учёного, ни клинициста, ни добротного амбулаторного лекаря из неё не вышло. Колбасу в гастрономах она покупала запросто. В театре давно не была. Последние лет десять, кажется… Редкие прогулки по центру вызывали лишь глухое раздражение.
«Надо было оставаться в центральной районной больнице… Или поступать на ветеринарную медицину… Или никогда не приезжать в Москву… Или не родиться…»
К несомненным научным достижениям доктора наук, профессора Натальи Степановны Ниязовой следует отнести обмусоливание темы гиперпластических процессов у женщин предклимактерического возраста, пережёвывание некоторых аспектов сахарного диабета у беременных. К педагогическим – с десяток защитившихся под её руководством кандидатов медицинских наук, семь из которых после долго лечились в клинике неврозов. К общественно-политическим – активное, но безрезультатное метание из стороны в сторону. К личным – полную утрату любви и взаимопонимания с мужем, отсутствие близости с дочерьми. Отец её умер, когда Наталья собиралась на какой-то второстепенный конгресс по мало интересующим её вопросам гинекологической эндокринологии, но она всё равно поехала, потому что поехал Шеф. Он, что правда, всё время не отходил от Кручининой, которая, бесчувственная гадина, не имущая ничего святого, наговорила Ниязовой на банкете:
– А и правда, Наталья Степановна, чего ехать-то? И без вас закопают, не так ли? Без вас консультанта из Москвы отсылали старику с уже неоперабельным раком простаты, без вас золадекс поездом передавали. Без вас и закопают. Всё правильно. Пошли, Лёш. Мне за этим столом трудно дышать. Хотя ни анемии в организме, ни петли на шее.
И Шеф пошёл за этой, как верный пёс за любимым хозяином. Хозяйкой.
Но самой главной заслугой Натальи Степановны Ниязовой перед всем прогрессивным человечеством по праву считается следующее: она так ни разу толком и не оперировала. Ассистировала только прекрасным хирургам. Правда, пару раз прорывалась в операционную, когда находились пациентки, верящие в учёные степени и звания, а не в разум и лекарский талант. Но и тогда всё было прекрасно: она всё так же ассистировала, хотя в журнале родов и в операционных протоколах напротив графы «Оперировал» гордо реяло: проф. Н.С. Ниязова. А уж напротив «Ассистировал» стояла фамилия настоящих профессионалов. Зачастую вовсе без степеней. Последние не обижались. Лишь бы нерушимая коллегиальность, мир во всём мире и адекватная топография брюшной полости пациентки были сохранены.
Да и ветеринария у Натальи Степановны Ниязовой в большом долгу. Свиньи благодарно хрюкают, коровы стыдливо мычат, лошади бестактно ржут. Учёными степенями, званиями и гонором животным мозг не запудришь, красноречие у них не сильно котируется на рынке ценностей. Одним словом – iners negotium. [21]
На самом деле из Натальи Степановны Ниязовой мог выйти прекрасный учитель русского языка. Если судить по тому, с какой тщательностью она исправляла грамматические ошибки и стилистические описки в диссертационных работах своих подопечных (как любому профессору, ей положены были ученики, но в данном случае это благородное слово – «ученик» – выглядит нелепо) по специальности «А&Г», совершенно не замечая методологических нелепиц, выводов, противоречащих изложенному в главе: «Статистическая обработка данных исследования», и так далее, и так далее, и так далее. Жаль. Жаль, что Наталья Степановна об этом так и не узнала. И в дальнейшем свою недюжинную энергию стала тратить не на обучение оболтусов правописанию, а на борьбу с очередным вселенским злом в североафриканских и восточноевропейских масштабах. Впрочем, и там она особенных успехов не добилась. Потому что основная личная трагедия Натальи Степановны Ниязовой заключалась в том, что, снабдив её неистово лидерскими желаниями, ей забыли наапгрейдить истинно лидерские возможности. Не говоря уже о том, что так и не поставили в известность о её настоящем предназначении, едином в трёх ипостасях: мать, жена, учительница русского языка и литературы. Очередная лабораторная морская свинка, попавшая в группу обследования не самого удачного эксперимента. Если уж и ТАМ, наверху, такое случается, то что уж на простых земных учёных пенять.
21
Показная занятость (лат.).
Честолюбие её потерпело фиаско, и она вернулась туда, где ей были не очень рады, но терпели. Терпели благодаря просьбам Кручининой. Узнай Ниязова об этом, она бы, наверное… повесилась. Absit invidia verbo. [22]
Грустно. Очень грустно. Утилизировать отработанных морских свинок. Семёныч, смотритель вивария при лаборатории переливания крови, всегда плакал, когда по долгу службы ему приходилось этим заниматься. Плакал и потом напивался. И снова плакал. Как-то раз он допился и доплакался до того, что уверял заведующего, что морские свинки при жизни весят чуть-чуть больше, чем сразу же после смерти, и, значит, у них есть душа! И даже проводил опыты с участием электронных весов. Весы вели себя как свиньи и показывали то одно, то другое, Семёнычу не хватило упорства и мужества, потому что он был непоследователен и слишком любил даже мёртвых морских свинок. Да и записей он не вёл. А жаль. Кто знает, может быть, именно сторож Семёныч, а не Шеф стал бы основоположником революционных наук – нооакушерства и биогинекологии, призванных изучить в том числе некоторые аспекты людского гуманитарного начала, чтобы человечество не постиг свинский конец. А может, и не стал бы. Потому что Семёныч не был новатором, гуманистом и не был Семёныч ни действительным членом академии, ни членом масонской ложи. Семёныч был просто смотрителем вивария при лаборатории переливания крови и просто любил морских свинок. Не так, конечно, как он любил лабораторного барана. Когда последний умер от полицитемии, Семёныч на неделю ушёл в запой.
22
Пусть не вызовет неприязни сказанное (лат.).
Уйти в одинокий смотрительский запой из-за искреннего горя в связи со смертью лабораторного барана Яши куда как более благородно, чем нажраться публично в полное профессорское говно на очередном банкете очередной международной конференции и плакаться в жилетку ничего не понимающего немца на чистейшем русском языке про пыльные ящики, про папу, на похоронах которого ты не присутствовала, про старшую дочь, недавно сделавшую аборт и пролечившуюся от гонореи, и, конечно же, что, мол, ты для него, а он… А эта блядь!.. Немецкий профессор ничего не понимал в загадочном русском языке, он выучил буквально несколько слов накануне, чтобы поразить вон того красивого русского мужика, ректора и заведующего, академика и так далее, имеющего, по сведениям из достоверных источников, немалые деньги и свой пиковый интерес в репродуктивных технологиях немецких клиник. Также достоверный источник сообщил, что молодая красивая дама, сопровождающая русского профессора, тоже профессор. Она им и «вертит». Что имелось в виду? Как зовут его, немец записал на бумажке. А как зовут ту красивую молодую профессора, германский эскулап не знал.
– Спа-си-бо! Данке шён! – искренне поблагодарил он большую русскую рыдающую женщину, похожую на морскую свинку, которая, если верить её сегодняшнему докладу на секционном заседании, тоже была профессор. «Как много в мире стало русских профессоров!» – восторженно подумал немец и, с трудом оторвав её от своей груди, успокоительно похлопал по плечу, налил в стакан минералки. Улыбнулся и бодро посеменил в сторону русского Alex Besumjannuy, шепча про себя, чтобы не запамятовать, необычное для немецкого слуха русское имя его спутницы-профессора, в которую тыкала пальцем другая – захмелевшая русская-профессор.
– Глэд ту мит ю, Алекс Безимьенный! Найс ту мит ю, Ета Билять! – доброжелательно заголосил немец и затряс крепкую холёную руку, автоматически протянутую Шефом ещё на первой «радости». – Май нэйм из Генрих Мункель, ай эм обстетрианс фром…
Немецкий акушер недоумённо затих, не понимая, что так рассмешило эту красивую, изысканную профессора Ета Билять в длинном вечернем платье с обнажённой спиной. Через секунду и Алекса Безимьенного согнуло в молодецком хохоте так, что даже элегантный шёлковый платок вывалился из кармана его дорогого пиджака.
Доктор медицинских наук, профессор Елена Геннадьевна Кручинина («Эта…»)
Мефистофель
Она, заметь, физьономистка
И раскумекала меня,
По-видимому, очень близко.
Ум плутовской давно смекнул,
Что хват я или Вельзевул.
– Что, что их объединяет?! Ничего же общего!!!
– Тебе-то какое дело, есть у них общее – нет у них общего?
– Да никакого дела, просто удивляюсь. Она же дура!