Как это было
Шрифт:
И подписи.
А внизу приписка:
Семен говорит, надо ловить кротов. Они вредят огородам и у них есть шкурки, за которые можно получить большие деньги. А летом обязательно приезжайте.
Они забегали, засуетились и уже стреляют
С наступлением зимы на берегу водворилось затишье. С озера подули ледяные ветры. Земля задервенела, застыла, стянулась ледяными корками луж. В мерзлых черных ветлах зашумели
Подули ветры и с гребней сугробов запорошило снегом.
Теперь все чаще и чаще сидели коммунщики в небольшом амбаре, вокруг жарко натопленной печки, проводя в разговорах досуг. Во время обеда на середину выдвигали стол и ставили на него чашки, караваи с хлебом и глиняные миски.
Стол коммунщиков стал теперь значительно лучше, чем летом. Правда кушанья не были затейливыми. Обычно на столе появлялись грибные щи, или же картофельная похлебка, иногда кислые щи с соленой рыбой, а на второе обязательная каша с молоком. Но эта незатейливая еда удовлетворяла всех вполне. Утром завтракали горячей картошкой с кислым молоком, а иногда варили кашу с творогом. Домой на ужин брали квашеную капусту и кислые огурцы, а первое время носили с собой копченую рыбу. По воскресным дням от печки тянуло вкусным запахом оладышек на масле. Временами Федосья Григорьевна потчевала коммунщиков пышными пирогами с груздями и яйцами.
На пищу не обижались. Еда была сносной. Хуже было с помещением и еще хуже с одеждой. Коммунщики ходили обтрепанные, оборванные, а некоторые во время сильных морозов вынуждены были сидеть в амбаре.
— Благодать! — смеялся Семен, — сидишь вроде барина, да живот греешь. Ну-ка, Федоров, притащи дровишек, — командовал он, — обогрей ребятишек.
— Ничего. Перетерпим. — хмурился Федоров.
— Верно! — подхватывал Семен, — зиму вроде медведей пролежим, а летом на манер Адамов будем ходить.
— Медведь оттого и лежит в берлоге, что калош не имеет! — шутил Никешка, — ну, а нам чего рыпаться.
Тем временем в деревне назревала буря. В январе приехал из города член совета, который делал доклад о работе районного исполнительного комитета. После доклада выступали мужики и кое за что поругали докладчика. Среди выступающих был и Кандыбин. Он раскричался так, что даже синий стал от крика:
— Это бюрократизм! — стучал по столу кулаком Кандыбин, — мы с самой осени просим выделить артельную землю в одно, а где толк? Волокита это, а не работа!
Член совета записал жалобу Кандыбина в книжку и обещал расследовать это дело. Потом докладчику стали задавать разные вопросы. Между прочим Федоров спросил:
— А вот, товарищ, скажите: есть у нас, которые без земли, а состоят в артели. А есть которые кулаки по 200 гектаров имеют. Интересно бы знать ваше мнение, почему советская власть допускает это?
— А вы хлопотали, товарищ? — спросил докладчик.
— Похлопочем, ежели права на нашей стороне. Главное надо узнать:
— По-моему можно! — сказал докладчик.
Этот разговор быстро разнесся по всей деревне. Кулаки всполошились.
— Вона куда гнут! На землю нашу метят. На чужой карман зарятся.
— Вот она коммуния чертова! Мое — мое и твое — мое. Каки-таки хозяева нашлись?
— Коли надо землю — пущай болото осушают.
Встревожанные кулаки начали теперь шмыгать из одной избы в другую и нашептывать всякую всячину.
— У нас землю отберут — за вашу возьмутся.
— По клетям, говорят, пойдут скоро.
— Гнать их надо. Откуда такие взялись? Сотни лет жили в спокое, а тут на тебе. Коммуния какая!
Деревня заволновалась, зашевелилась, загудела, словно встревоженный улей. У Силантьева по вечерам начались собрания.
— Чего ж это, братцы? Как же получается-то? — кричал Силантьев, — грабеж стало быть!
Некоторые кулаки помалкивали, а Прокофий советовал плюнуть на все и махнуть рукой.
— Ну, урежут немного! Подумаешь, какая беда! Так и так без батраков не управиться с землей!
— Все равно разлетятся скоро, — предсказывал Прокофий.
— А ежели не разлетятся?
— Разлетятся!
— Тьфу! — горячился Силантьев, — а не разлетятся, так нас по ветру пустят. С батраками, вона, как стало, слова не скажи. Чуть что — так он в крик: расчет, орет, давай. В артель, орет, уйду. Дай-ка им за землю уцепиться — проглотят. Тебе-то что, а меня уже выпирают. С чернозема выпирают. Потому округлять вздумали, ежа им в брюхо.
— Разлетятся! — твердил Прокофий.
— С чего ж им разлететься? — и Силантьев дергал яростно бороду, — кабы знал, что так получится, по сотне не пожалел бы за проклятущих зайцев. Все думал пустяки. А они вона какое хайло теперь имеют.
— Петушка бы красного им пустить. На племя! — хихикал Миронов, — небось, погрелись бы, погрелись вокруг угольков, да и разошлись бы каждый в свою сторону.
Скоро и другая беда свалилась на кулачье. Из города пришла бумага. РИК предлагал сельсовету распустить кулацкую птицеводную артель, паевой капитал вернуть пайщикам, а все остальное передать артели той же деревни.
Нежданно-негаданно, к великой радости коммунщиков, их гусиное стадо увеличилось сразу на триста семьдесят семь штук.
В ту же ночь загорелась изба Федорова. Отстоять избу от огня удалось с величайшим трудом. А через день возвращающегося из города Кандыбина обстреляли в овражке.
Федоров рассвирепел:
— Разорять хотят? Перестрелять, как собак хотят? Ну, ну…
С глазами, налитыми кровью, он шагнул вперед, вытянул руки и, задыхаясь от гнева захрипел:
— Ага-а! Стреляете? Поджигаете? Ну, ну посмотрим. Посмо-отрим!
Война началась.
В феврале подули мокрые ветры. По ночам деревья шумели тяжелым тревожным шумом. По разбухшим дорогам тянулись ржавые полосы санного следа и конского помета. А как-то ночью хлынул теплый, обильный дождь и к утру дороги покрылись синими, рябившими под ветром лужами.