Как красный муравей стал черным
Шрифт:
– Сверим часы и временную карту… Вы приземляетесь 27 апреля 1600 года в южном Лондоне…
– Поближе к театру «Глобус», если это не затруднит ваших слуг!
– Конечно, Уилли, – захохотал Пифагорский и, вынув левую ногу из шлепанца, почесал ступней правую икру, размерами которой мог бы гордиться лучший боров Фредди Куряки, заносчивого соседа Шекспира. Его дом незаконно выпирал на полметра из общей линии застройки. – Удачи!
– Боже мой, через какие-нибудь полчаса я вернусь в добрую старую Англию, – подумал великий драматург, – впрочем, отбросим сентиментальность.
Когда лицо весельчака Пифагорского скрылось в розоватой временной дымке, а сенсорный летоисчислитель, стилизованный под старинные арифмометры лондонских такси времен Георга VI, неторопливо защелкал, отбросив назад XXI век и начиная пересчитывать по убывающей XX, Шекспир открыл свои записи.
Итак, «Укрощение строптивой» в постановке какого-то дилетанта Питера Брука. Мало того, что комната на сцене была затянута некрашеным холстом, так еще и люди носили одежду из грубо выделанной кожи мехом наружу. Так никто не оформлял дома и никто не одевался в его время. Ну, ладно, пусть эти будущие «Бруки» сходят с ума как им нравится, но вот грубоватая пошлость в шутках и мизансценах была его непосредственной ошибкой. Это могло сойти ему с рук у публики с мозолистыми от вил лапами и дамскими башмачками, выпачканными свежим конским навозом, но на фоне неоновой рекламы, отражающейся на полированных боках «ягуаров» это было моветоном.
И Шекспир приписал: «Изящность в диалогах. Манеры не дворцовые, но!»
Следующим в его списке пьес стоял «Генрих IV» с пометкой «Фальстаф». Это была его драгоценная находка. Он обязательно вставит в нее нового персонажа – громоподобно веселого доктора Глеба Пифагорского, мудрого толстяка и пьяницу, который при всех своих регалиях, включая и Нобелевскую медаль, остался проникнут истинно народным, этаким заскорузлым духом настоящего «рассеянина». Ах, как заиграет его дворцовый триллер с появлением такого персонажа, конечно, переодетого на английский манер.
Еще его заинтересовала прелестная мелодрама «Ромео и Джульетта», которую он посмотрел на Бродвее. Надо же, он и здесь значился автором. Шекспир подробно записал основную сюжетную линию и удачные диалоги. Не факт, что Джульетта тоже погибнет, возможно, она родит от погибшего Ромео сына, и это станет основой сиквела. Надо будет подумать и обязательно прокатиться в Италию. «Конечно, мафиозному клану Корлеоне я поменяю наименование, а то можно и навсегда остаться в Вероне или вернуться в Англию в изысканном дубовом ящике». Итальянцы на всю Европу славились своими гробами…
Оказалась любопытной и постановка «Гамлета» в исполнении цыганского конного театра «Зингаро», на которую он специально слетал на Мальорку. Он вспомнил, что в его записях хранится небольшой набросок о средневековом датском принце, страдавшем паранойей и издергавшим отца частыми напоминаниями о том, что его хотят отравить. В конце концов, король не выдержал жалоб сына и покончил с собой, приняв напиток из цикуты. Но как талантливо цыгане обыграли старинную сагу: появляется отравитель – брат короля, насилует королеву-вдову и подбирается к некоей девице Офелии, которую взяли ко двору для обучения принца невинному «языку тела», но принц не учится и только травит дурацкие анекдоты…
«А забавная может получиться пьеска! – представил себе великий драматург и не удержался от похвалы. – Ну, Вилли, ну ты и сукин сын!» И он попытался вспомнить, где может храниться тетрадка с легендой о датском принце Амлете.
«А что, если доктор Пифагорский пойдет мне навстречу и отправит в Стратфорд 1570-х годов? Заброшу все рукописи и поиграю с мальчишками в рыцарский турнир! И вспомню, куда тетрадку спрятал…»
Ему было тогда лет восемь, и он написал свою первую сказку о мальчике с золотистыми волосами, который жил на одинокой планете и дружил с необычной розой, а потом к нему прилетел инопланетянин. Когда отец прочитал содержимое его тетради, то ужасно рассердился:
– Спрячь подальше, а лучше сожги! Ты что, не понимаешь, что за историю с инопланетянином тебя могут сжечь на костре, а у нас конфисковать все имущество?!
И маленький Шекспир послушно стал сочинять истории о королях и античных императорах, о любви, коварстве и жадности, и глупости, но никогда – о космических пришельцах.
Однажды, во время одного из его посещений будущих эпох, – кажется, тогда он попал в XXII век, по крайней мере, доктор Пифагорский уже ходил с искусственными мозгами, – один режиссер со переливающимися сосульками на голове и ушами, снабженными сенсорными локаторами, спросил его:
– Шек, накарябал бы ты пьеску об инопланетном захватчике? Слыхал про тарелки с чудовищами?
– А что, коллега, у вас за драмы про круглую землю и таинственные черные дыры перестали сажать на кол и сжигать на костре? Только в сумасшедший дом отправляют? И все?!
Он так и остался наивным старомодным сочинителем, что в восемь лет, что в сорок восемь…
Посмертный крест
В тот день мой отпрыск не встал к завтраку.
– Так он ввалился среди ночи «под газом» и вот с таким бланшем под глазом, – поморщилась жена, указывая на чайное блюдце. – Теперь будет до обеда отсыпаться.
– Да ладно тебе. Когда еще «бланшироваться», как не в его возрасте, – успокоил я ее и вышел на грядки покурить. Нет ничего безмятежней дачного утра, когда молодая зелень еще покрыта капельками росы, а птицы мелодично разглагольствуют на гнездах.
Но жена ошиблась. Не было и десяти часов, когда мой семнадцатилетний сынок Гриша прошлепал в сторону деревянного туалета, закуривая на ходу.
– Слушай, давай с металлоискателем погуляем, – предложил я, когда он покинул «место утренних размышлений». – В монастырь съездим. Помнишь, я оттуда шикарную копейку Александра второго привез…
Гриша зевнул, стараясь не поворачиваться поврежденной частью физиономии. Впрочем, и я старался фокусироваться на лососевом пеоне слева от него.
– Ладно, – сказал он после некоторой внутренней борьбы, – только за пивом заедем?
– Заедем, – обрадовался я тому, что удалось избежать «продолжения банкета». Отоспавшись, Григорий запросто мог отправиться на новую разборку с местными активистами.
Но до монастыря мы не доехали. На взгорке за очередной деревней высился проржавевший церковный купол. И мы деревенской улочкой повернули к развалинам.