Как ловить рыбу удочкой (сборник)
Шрифт:
Когда же я думал о ней, мне становилось ее жаль. Жаль, что у нее не достает силы или любви, чтобы изменить свою жизнь и ради холодного покоя она ото всего отказывается. Однако я не винил ее за это.
Мы не избегали друг друга, но виделись редко и, встречаясь, не знали, о чем говорить. Но однажды когда до моего отъезда оставалось чуть меньше месяца, мы вышли вместе с ней с факультета, и она сказала:
— Я знаю, я была холодна к тебе все это время. Но мне трудно очень было. Я с мужем развелась.
Я дико на нее поглядел, а она печально кивнула головой и стала говорить о том, как это было тяжело: какие-то собеседования в суде, уговоры родни, потом суд, три месяца на раздумье. Но
Я слушал ее, еще ничего не понимая, и странно было, как она об этом рассказывала, с каким-то даже сожалением. Но первая и самая главная моя мысль в тот момент была та, что теперь наконец я смогу перейти с нею через этот пустырь, где прежде мы всегда расставались.
Однако она как обычно остановилась и, ясно и открыто на меня глядя, сказала:
— Ты только подожди пока. Я устала очень и хочу одна пожить. Ты поезжай к себе, а потом, если захочешь, приедешь.
Дул сильный, с порывами ветер. Она шла, придерживая полы черного пальто, а я смотрел ей вслед, и вдруг невыносимая обида за три года недомолвок и расставаний меня захлестнула, и я почувствовал острое желание уехать прочь из этого города, где даже самые лучшие люди не умеют понимать других.
Я сел в автобус и долго ехал темными закоулками, потом вылез и пошел наугад, пока не остановился возле знакомого двухэтажного домика. Но теперь все тут переменилось — были наглухо заколочены двери, пусты и темны окна, зато стоял в переулке автобус, и молодой парень с бородой рассказывал про Цветаеву и Сонечку Голлидей, а тридцать человек его слушали и глядели на истертое крылечко.
И все это осталось в моей памяти: пустырь, полы черного пальто, заколоченный дом и экскурсионный автобус, чудом уместившийся в переулке. Не было только ее. Но два года спустя, когда в голодную и вьюжную зиму в нашем нищем северном городе у меня родился ребенок и с сбился с ног, пытаясь раздобыть хоть немного детского питания, мне пришла посылка с сухим молоком и крупой. В ту ночь меня разбудил ее голос, и я проснулся в тоске от непонятно как случившейся в моей жизни ошибки.
Присяга
— Если к сосне поднести горящую спичку, она вспыхнет, как свеча.
— От одной спички?
— У нас тоже никто не верил. А потом весь лес спалили.
— Слушай, а как ты думаешь, нам бром в чай подсыпают?
— Да хер его знает.
— А то ко мне в воскресенье жена приезжает.
— Везет…
Мы лежали на сухой земле, глядели, как уходят в небо, сближаясь верхушками, высокие деревья, и курили. Сосны раскалились от зноя, насыщая воздух смолой, и слабо шумели. По устланному ветками небу бежали облака, где-то далеко стучал дятел и скакала с дерева на дерево рыжая белка. Хотелось лежать и лежать. Глаза слипались, земля куда-то проваливалась, а деревья клонились и падали.
— Кончай перекур! Рота-а! Стройсь.
Толстый человек с тонкими ногами, одутловатым брюзгливо лицом, но еще энергичный и свежий, в щегольских хромовых сапогах намеренно на нас не смотрел. Рядом с ним надрывался щуплый паренек со старательными и злыми глазами. Три дня назад он был назначен старшиной. Избравший его для этой должности толстяк с двумя звездами на погонах находился на той роковой стадии военной карьеры, когда офицер либо получает звание полковника, либо остается навсегда подполковником, и из кожи вон лез, чтобы случилось первое, а не второе. Старшина — единственный, кто знал службу, — как бы по ошибке обращался к нему «товарищ полковник». Мы не обращались никак, а старшину презирали. От подполковника зависело наше настоящее, а от нас — его будущее. Точнее, от того, как пройдет наша рота на плацу в день принятия присяги,
По лицу Жудина было видно, что ему все осточертело. Он приезжал в это место каждый год много лет подряд и наперед знал, что будет. Студенты будут натирать ноги, пить водку, ходить ночью купаться на Клязьму, лазить по огородам, острить над названиями двух соседних деревень Федулово и Пакино, меняя местами первые буквы, и полагать, что они первые до этой шутки додумались. Командиры рот поначалу поиграют в настоящую армию, для чего поделят студентов на сержантов и рядовых. Сержантами будут те, кто служил до университета в армии, их назначат командирами взводов и отделений, соберут всех вместе и поставят задачу устроить молодым настоящую службу, но из этой затеи ничего не получится. Трудно вместе четыре года учиться, ездить на картошку и в стройотряды, сдавать сессии и пьянствовать, а потом начать друг друга гнобить. Все равно все сдадут экзамены, получат свои звездочки и забудут, чему их здесь учили, потому что никогда им это не потребуется.
Но пройти по плацу мы были должны. Один раз. Четко, красиво, с пением строевой песни.
— Рота! Слушай мою команду. С левой ноги шаго-ом марш!
Подмышки у подполковника потемнели от пота, а лицо блестело и вопреки всем законам физики отказывалось загорать, оставаясь розовым, как у младенца. Зато мы побурели, три дня ходили прихрамывая, а через неделю половина перешла на кроссовки. Мозоли, как и предполагал Жудин, натерли не только молодые бойцы, но и старослужащие. На первых подполковник орал, вторых стыдил, но кроссовок не отменял: если заставить разгильдяев носить сапоги, то кто тогда выйдет в день присяги на плац? Он только уводил роту подальше от части, чтобы она не попадалась никому на глаза.
Но что там кроссовки: если бы солдаты из ковровской учебки увидели, что строевой подготовкой с нами занимается подполковник, вероятно, решили б, что он рехнулся. Близко настоящего подполковника настоящие солдаты за все время службы видят раза два или три. Так рассказывали нам те, кто служил. А у нас в глазах рябило от офицерских звездочек: одни учили нас ходить строем, другие — чистить, разбирать и собирать автомат, а третьи — писать листовки, призывающие врага сдаваться.
Последнее было нашей военной профессией — спецпропагандой — и казалось самым абсурдным во всей военно-полевой затее. Можно с песней идти по владимирским проселкам, мыть полночи посуду на четыре роты и стоять всю ночь под грибком, охраняя спящих товарищей и автоматы Калашникова с просверленными дулами, но предположить, что наши войска войдут в Испанию и где-нибудь в Гвадалахаре мы будем убеждать испанских солдат переходить на сторону освободителей — даже для оруэлловского 1984 года было чересчур.
А между тем усилия Жудина не были напрасными: постепенно нам стало что-то удаваться, и из толпы баранов мы начали превращаться в подобие строя. Я даже вошел во вкус этого занятия и был у подполковника на хорошем счету. Мозолей у меня не было, я ходил в сапогах, которые чудом точь-в-точь попали в мой размер, тянул ногу, выпячивал грудь, держал равнение и вместе со всеми шел по лесной дороге, подымая пыль и крича во всю ширь молодой глотки:
— Так пусть же Красная…
Иногда на дороге появлялись большие военные автомобили, и мы скатывались на обочину, перекуривали, а потом становились и снова шли, глядя в стриженые затылки друг другу. А вечерами, когда после отбоя офицеры уходили к себе в общежитие, вылезали на улицу, кипятили чай без брома, наедались за весь день привезенными из дома консервами и копченой колбасой, пели свои песни, жгли костры и передразнивали наших командиров.