Как ловить рыбу удочкой (сборник)
Шрифт:
— Говорила мне бабуля: не ходите. Нельзя Бога гневить на Страстной.
Никто не обратил внимания на ее слова, и только согнувшийся в неестественной позе новичок переменился в лице, и бутерброд с тушенкой застрял у него во рту.
— Как на Страстной?
— Страстная сейчас.
— А день какой?
— Среда.
Он сунул куда-то недоеденный бутерброд, выпрямился, и со стенки на его голову потекла вода, но он словно и не заметил ее. Он смотрел сквозь меня, сквозь всех нас, и уже в этот момент я понял, что он как будто не с нами, не здесь, не замечает сырости и духоты, и мне стало страшно за него. Я
И пока я об этом думал, вдруг сорвалась и забилась в истерике девушка:
— Ну что он молчит? Что он так сидит? Что вы все молчите и сидите? Чего мы ждем? А если мы умрем? А если нас накроет снегом? Прямо сейчас, здесь? А если нас задушит? Не молчите! Ну не молчите же вы! Что вы так страшно все молчите?
Еще секунда — и я ударил бы ее по лицу, но новичок вдруг стряхнул с себя оцепенение, снова взял ее за руку и сумел успокоить. Она затихла и стала похожа на ребенка, напуганного и доверчивого — эта крупная, здоровая деваха, прошедшая довольно сложные маршруты на Алтае и в Восточных Саянах.
Мы по-прежнему все молчали, и мне подумалось, что не она одна, а мы все похожи на нашкодивших детей, которые сбежали от надзора взрослых и теперь сидят, присмиревшие, растерянные, и ждут помощи.
Так прошел целый день, мы ни о чем не говорили, лежали и слушали снег, постоянно ели и курили, а снег все шел и шел — мягкие, крупные, яркие хлопья засыпали перевал, горы, тропы, снег накапливался и дрожал, и мы боялись пошевелиться и выдать себя громким голосом.
Потом мы все же кое-как уснули, но где-то ближе к утру я проснулся от шепота и узнал голос новичка. Он с кем-то разговаривал. Сперва я подумал, что он утешает девушку, но он говорил не с ней.
— Господи, — шептал он, — прости нас, Господи.
Он не молился, нет, он именно разговаривал, как с каким-то человеком, и в этот момент мне стало необычно жутко, точно голого меня выставили на ветер и снег, и вместе с этим я почувствовал сонное тепло постели, совсем рядом, я скользнул глазами по палатке, все мои друзья спали, в нелепых позах, и я уснул вслед за ними, оставив новичка бодрствовать.
А снег все шел и шел, он шел целый день, мы уже потеряли счет времени, давно перестали откидывать снег со стенок, и сидели в снежной норе как заложники, то проваливаясь, то выпадая из полудремы.
Потом снег кончился. Внезапно, в сумерках. Оборвался, как обрывается приевшийся звук, и нас оглушило безмолвие. Мы вылезли из палатки и обомлели. Кругом покойные, громадные, в уровень с нами были горы, и нам стало не по себе от этой красоты, от их снежной наготы, на которую мы теперь смели глядеть. Перевал был где-то внизу: два дня назад, когда мы поднимались, то в метели забрали влево и вверх и ушли далеко в сторону от седловины. А площадка, где стояла наша палатка, была совсем маленькой, и когда мы выходили по нужде, то если бы кто-нибудь сделал два-три шага в сторону, так бы и улетел вниз и никакая бы черная ленточка не помогла.
Мы стояли вшестером на краю обрыва и смотрели вниз, как вдруг стремительно налетела ночь
Мир менялся на наших глазах. Вверху еще была зима, но вот мы докатились до леса, снежного, но с капелью, будто в марте в средней полосе, продрались сквозь лес, все сильнее становился рокот внизу, а в долине уже было лето, трава, бабочки, кузнечики, птицы горланят — дивный, изумрудный мир.
Наконец мы подошли к реке, мутной и холодной от тающих снегов и ледников. Торопливо развели примус, приготовили обед и собрали катамаран. Ели от пуза, и только новичок, бледный, нечесаный, с воспаленными от бессонницы глазами, не прикасался, как и на перевале, к мясу, жевал галеты и сухари и запивал их водой.
— Дурень ты! — сказал я ему. — Надо мясо есть. Без него сил у тебя не будет. Кому теперь-то нужно твое постничество?
А день был жаркий, мы разделись до плавок и плыли по реке, проверяя опасные места и находя сливы, отталкиваясь от камней и иногда окунаясь в воду. И наши истосковавшиеся, затекшие от сидения в придавленной снегом палатке тела наслаждались солнцем и ветром, нас несло мимо огромных скал, мимо берегов, усыпанных камнями, мимо водопадов, следов селевых потоков и огромных елей, закрывавших от глаз вершины гор.
Мы хотели пройти в тот день побольше, чтобы наверстать упущенное, торопились и, может быть, поэтому просмотрели подводный камень перед перекатом. Но вдруг нас оглушил удар, выбил катамаран из-под ног, судно вздыбилось, замерло на месте, а потом его потащило вперед, перевернуло, в грохоте воды не было слышно ничьих криков, мы посыпались в воду — я ударился каской о камень, перед глазами мелькнула чья-то рука, я уцепился за выступ скалы и вылез из воды. По реке плыл отвязавшийся рюкзак, цветная рубашка, каска, рядом кто-то кричал как в немом кино, но все уже были как будто на берегу. Мы долго не могли сосчитаться, а потом бросились вниз, и там, где виднелись обломки остов катамарана, вытащили из воды новичка. Стали делать искусственное дыхание, но было уже поздно. Он лежал на камнях, точно наконец уснул после своих бессонных ночей, и под затылком все время набегала маленькая лужица крови.
— Какой сегодня день? — спросил я тогда.
— Пятница, — ответил кто-то не сразу.
Иван Николаевич замолчал, а потом повторил:
— Пятница.
Не буду говорить, как мы тащили по жаре тело, как пришли наконец в деревню, а там все перепились по случаю Пасхи, и мы еще два дня не могли никуда уехать — это слишком все страшно. Потом в Москве нас несколько раз вызывали в милицию, расспрашивали, требовали каких-то объяснений, но все это уже не имело никакого смысла. Его мать требовала, чтобы нас судили, но у нас была неоформленная, незарегистрированная группа, и никто не нес за него никакой юридической ответственности.