Как любить детей
Шрифт:
Мы посвятили этому поиску четыре года и в начале семидесятых пришли к выводу, что таким психологическим фактором должен быть мотив. Личность, её деятельность не мыслится без мотивов. Сохранив идею развития, мы расширили свой подход с точки зрения развития и воспитания мотивов. Были вынуждены заново разработать всю систему содержательно и методически, закладывая в ней, наряду с развитием, воспитание мотивов деятельности.
Через пару лет мы увидели, что, во-первых, дети действительно изменились сильнее, во-вторых, убедились, что творим не дидактику нового образца, а другую педагогику в целом — мы охватывали и обучение, и развитие, и воспитание. Убедились также, что если обучение должно опережать развитие и вести его за собой (Л.С.Выготский), то воспитание должно опережать и обучение, и развитие, и вести
Так перед нами возникла исключительная, наиважнейшая значимость Личности Учителя.
Грустное лицо Сухомлинского
В мою жизнь Василий Александрович Сухомлинский вошёл как радость, которую долго ждёшь, но приходит она неожиданно. Я ждал радости, но ещё не знал, что это могло быть.
Впервые я увидел его на общем собрании Академии Педагогических Наук в Москве. Было это, если я не ошибаюсь, в 1959 году. Мой научный руководитель, который был членом этой академии, пальцем показал мне в зале на человека, сидевшего в последнем ряду, и сказал: «Вот он, Сухомлинский, сельский учитель». Имя директора сельской Павлышской средней школы из Украины было тогда у всех на устах: кто восторгался им, кто ругал, кто клеветал, кто ехидничал. В это время я ещё мало знал, кто есть кто в педагогике. Сухомлинского ещё не читал, и ожидания особой радости во мне ещё не было.
Спасибо моему руководителю, что он пальцем указал мне на Сухомлинского и дал возможность взглянуть на него. Лицо его меня притянуло, и во время заседания я всё оборачивался, чтобы ещё и ещё раз запечатлеть его в себе. И до сих пор корю себя, почему я не подошёл к нему, не заглянул в его грустные глаза, не сказал: «Здравствуйте!» Может быть, он протянул бы мне руку и пожал её. Какую силу духа я почерпнул бы из этого рукопожатия на всю жизнь!
Я смотрел на него со стороны и думал о том, как и чем он мог ошарашить советский педагогический Олимп. Председательствовал на собрании президент АПН В.М.Хвостов, который только что грубо прервал выступление академика Л.В.Занкова. Он сообщал собранию о первых действительно удивительных результатах год или два тому назад начавшегося эксперимента. Видите ли, президент не поверил учёному в подлинности фактов. Это тот президент, который вскоре поверил клеветникам, написавшим о Сухомлинском следующее заключение: «Концепция, которую В.А.Сухомлинский проповедует в ряде органов нашей печати, получила весьма широкое распространение в массах учительства и в настоящее время представляет реальную угрозу как сила, поворачивающая педагогическое мышление в сторону буржуазной теории свободного воспитания». Это означало: «Убрать надо Сухомлинского!» И чтобы это свершилось, президент АПН направит донос в ЦК с предложением: «Рекламирование концепции В.А.Сухомлинского в нашей печати представляется политически и педагогически нецелесообразным и даже вредным». Об этих тайных «документах» мир узнал спустя 40–50 лет.
О чём мог думать тогда он — Василий Александрович Сухомлинский, наблюдая, как президент грубит Л.В.Занкову, объявляет недоверие к его экспериментальным поискам, открывающим новые возможности детей? Может быть, о том, о чём потом напишет в письме своему другу-единомышленнику Э.Г.Костяшкину: «Мне кажется, что многие мужи педагогики, которые управляют нашим кораблём, а сами не любят ни школы, ни детей: больше того, кое-кто из них глубоко ненавидит педагогику. Никакой педагогической мысли в рубке этого корабля нет».
Что я ещё мог бы вычитать на его грустном лице?
Наверное, то, о чём он будет писать опять-таки тому же своему другу: «В 1939 году женился. Когда я шёл на фронт, дома осталась жена Вера Павловна… Она не могла выехать, так как была беременной. Осталась у своих родителей. Во время оккупации её арестовало гестапо за распространение советских листовок, сброшенных с самолёта, за перепрятывание советских бойцов, бежавших из плена, за сохранение и передачу им оружия. Фашисты жестоко пытали её, выкололи глаза, после этого мучили ещё несколько дней, и потом повесили. Когда жена была в гестаповском застенке, к её родителям-старикам приехали два гестаповца и забрали больного десятимесячного ребёнка — якобы для того, чтобы мать его накормила. Они принесли ребёнка в камеру и сказали: если не скажешь, кто руководит вашей организацией, убьём сына. И убили на глазах у матери, а потом выкололи глаза и мучили. Обо всём этом я узнал после освобождения района. Я сам был при допросе нашими товарищами предателя-полицейского, который рассказал, как выколол ей „только“ один глаз, а второй, мол, выколол не я, сжальтесь… Трудно передать словами горе, которое мне пришлось пережить… Я знаю, что и сейчас жив офицер, выколовший глаз жене и истязавший её»…
Сердце сидящего в зале человека с грустным лицом уже объявляло всему миру, что настала пора другой педагогики.
Конечно, не эта первая встреча была той радостью, которую я ждал. Она придёт ко мне попозже, чтобы придать мне веру и прояснить смысл любви к детям.
«Как любить детей»
Этой радостью для меня была статья Василия Александровича Сухомлинского, опубликованная в журнале «Радянська школа» в 1967 году. Статья называлась: «Как любить детей». Я читал и перечитывал её с восторгом, с удивлением. Надо же, так просто, страстно, ясно, мудро и смело говорить о том, что является всеначальной энергией образования и что так упорно выкидывает наука за борт своего корабля!
Во мне прояснилось многое, если не всё.
Меня охватило состояние, когда восклицают: «То же самое хотел сказать, но слов не находил».
Я переписал всю статью, как песню, из которой нельзя слова выкинуть. Я делал выписки, конспектировал. Я впитал весь её смысл в себя до той степени, что она стала моей, отражением моего духа.
Сейчас я пользуюсь тогдашними выписками и конспектами и заново переживаю состояние более чем сорокалетней давности.
Идеи, изложенные в статье, были как вулканические извержения, и их мог родить в себе только человек с судьбою Василия Александровича.
Статью он начинал так: в учительской среде можно услышать дискуссию — обязательно ли, чтобы каждый педагог любил детей? «А если я их не люблю? — щеголял своей оригинальностью один учитель. — Если от их галдежа у меня головная боль? Если я только и знаю светлые минуты, когда не слышу их и не вижу? Что же, прикажете оставить школу и переквалифицироваться?» Такому учителю Василий Александрович отвечает резко: «Да, надо оставить школу и приобрести другую специальность. Или же воспитать в себе любовь к Ребёнку — третьего не дано». Это потому что «любовь к Ребёнку в нашей специальности — это плоть и кровь воспитателя как силы, способной влиять на духовный мир другого человека. Педагог без любви к Ребёнку — всё равно, что певец без голоса, музыкант без слуха, живописец без чувства цвета».
Далее последует серия цитат, которые не нуждаются в комментариях.
«Нельзя познавать Ребёнка, не любя его».
«Речь идёт о мудрой человеческой любви, одухотворённой глубоким знанием человеческого, пониманием всех слабых и сильных сторон личности, — о любви, предостерегающей от безрассудных поступков и вдохновляющей на поступки честные, благородные. Любовь, которая учит жить, — такая любовь нелегка, она требует напряжения всех сил души, постоянной отдачи их».
«Мудрая любовь к детям — вершина нашей педагогической культуры, мысли и чувств. Сердечность, теплота, доброжелательность в отношении к Ребёнку, — то, что можно назвать общим словом — доброта, является результатом большой, длительной работы педагога над самовоспитанием чувств».
«Мудрая человеческая любовь к Ребёнку и детству — чувство, одухотворённое глубоким раздумьем, богатством мысли. Духовная пустота никогда не пробуждала и не питала подлинной любви».