Как любить ребенка. Оставьте меня детям. Воспитательные моменты
Шрифт:
– Готово, проше пана, – и улыбка.
– Хорошо, только ты букву проглотил. Не хочешь ее поискать?
Он пьет чай, хмурит лоб, ищет пропущенную букву.
Жаль, что я не посмотрел на часы: сколько времени он писал?
Часы, часы! Сколько раз я себе это повторял – и всегда забываю.
Две мысли.
В течение долгих месяцев пребывания среди множества детей я ни разу не обратил внимания на улыбку – это слишком тонкое явление, слишком незначительное, ниже порога сознания. Лишь теперь я вижу, что это важное явление, достойное изучения.
Когда он спросил меня с напускной небрежностью: «А я смогу ездить на лошади?» – то тоже с подкупающей (?) улыбкой.
Я ответил уклончиво: ныне скользко, лошади плохо подкованы, может, летом.
Дети должны знать, что их улыбка нас обязывает.
Вторая мысль.
Переписывание для детей – не бессмысленное действие, напротив, оно требует даже больших усилий: не пропустить буквы, слова, целые строчки; дважды не написать одно и то же слово или строку; не сделать ошибку; вместить слова в строку, без переноса; чтобы буквы были равные по величине, на равном расстоянии. Кто знает, может быть, через переписывание ребенок полностью понимает читаемый текст? Ясное дело, что творческие умы скорее устанут от пассивного переписывания. Стефан во время переписывания походил на художника, копирующего шедевр великого мастера. Несчастный учитель, который, исправляя каракули в сорока тетрадках, не увидел, не почувствовал всех этих коллективных усилий.
Для ребенка чтение – не только трудное складывание букв в слова, а еще и вереница неизвестных слов, грамматических сюрпризов. Вот он читает:
– Ябло-яб-ло-яблоки, яб-ло-ки (пауза, во время которой он постигает значение слова), – и быстро, плавно читает то же самое слово: – Яблочки.
То же и со стишком:
– Песнь (не верит своим глазам)… песнь… (про себя, вполголоса), песнь – это чего такое… польс-ку-ю… мне жа-во-рон-ки… – И громко заканчивает: – Песню польскую мне жаворонки пели!
Мы, акробаты беглого и плавного чтения, когда уже по двум буквам угадываем слова, а по двум словам – целое предложение, не можем осознать, с какими трудностями сражается ребенок и какие способы применяет, чтобы облегчить себе работу.
Третьего дня он четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не поправлял его. Когда он закончил читать, я спросил:
– Как этого мальчика звали?
– Франек.
– Ничего подобного.
– А вот и Франек.
– Спорим, что не Франек.
Читает:
– Фра-Фре-Фе-Фелек…
– Видишь, хорошо, что ты не поспорил со мной.
– Ну, хорошо…
– Наверное, у тебя есть знакомый Франек?
– Есть…
– А Фелек?
– Нету…
То же самое было на арифметике. Вместо «огурцы» он два раза прочел «груши».
– Пять груш, – сообщает он мне ответ.
– Как бы не так!
Замолкает, а спустя минуту решительно, с сердитой интонацией:
– А вот и пять.
– Пять, да не груш.
– А чего?
– Посмотри – узнаешь.
– Гру…гур… огур… огурцов!
– Вот видишь: слушай, Стефан, ты, часом, не волшебник? Из Фелеков делаешь Франеков, из огурцов – груши?
Он так мил в своем удивлении: что тут творится? как так получилось? – что я его целую. (Абсолютно лишнее – и когда я от этого отучусь?)
Его сердят непонятные слова.
Читает:
– У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?
И про себя, вполголоса:
– Какой еще каждый… – И вслух: – Одно яблоко.
– Две монеты… Монеты я уже знаю, что это такое, но я забыл.
В этой, казалось бы, нелогичной фразе есть, тем не менее, разумная основа: если он не знает, потому что забыл, можно ведь вспомнить.
На двадцатой или какой-то там задаче он предлагает:
– Я буду читать про себя и писать для вас, сколько получится.
– Хорошо, а я буду кивать, если правильно.
Не он первый делает мне подобное предложение. Не знаю, хочет ли ребенок таким образом внести разнообразие в свою работу, или в этом желании кроется другая основа: потребность в тишине при сосредоточенной работе.
Вечером
Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда, одного из ста, из тысячи, из многих тысяч). Я пишу. Он лежит тихо – глаза открыты.
– Проше пана, а правда это, что если побриться, то уже волосы не растут?
Он боится открыто называть лысину, чтобы меня не обидеть.
– Неправда, ведь бороду бреют, а она растет.
– У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?
– Да уж такой обычай. А англичане так даже усы бреют.
– А правда, что у немцев много евреев?
– И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.
– Вот вы говорите «евреи-поляки»? А поляки – это евреи?
– Нет, поляки – католики, но кто говорит по-польски, хочет, чтобы поляку было хорошо, и желает полякам добра, то он тоже поляк.
– Моя мама была русинка, а отец поляк. А мальчики считаются по отцу. А вы знаете, где Подгайцы? Мой тятя оттуда родом.
– Сколько лет твоему тяте?
– Сорок два, а теперь сорок пять.
– Так тебя папа даже не узнает – так ты вырос.
– Не знаю, узнал бы я тятю.
– А фотографии у тебя нет?
– Куда там! А есть солдаты, что на него похожи.
Тихо. Вечер – это необыкновенно важное время для детей. Чаще всего – воспоминания, но часто и тихие рассуждения и спокойные, шепотом, беседы. Так было и в Доме сирот, так было и в летних лагерях.
– Вы пишете книжку?
– Да.
– Это вы сами написали мой букварь?