Как мы бомбили Америку
Шрифт:
— Про нас говорят.
— Ага.
Бельмондо совсем развеселил блондинку и положил ей руку на бедро. Блондинка его руку со своего бедра сняла. Бельмондо повторил манёвр. Блондинка толкнула его. Бельмондо схватил её за локоть.
— Отвали, старикашка! — донеслось до нас сквозь гам.
Стоящие рядом обернулись.
— Эй, мужик, убери лапы от девочки!
Стиснув зубы, Бельмондо вернулся за столик. К блондинке подошёл какой-то крепыш. Они вместе смотрели на нашу троицу и смеялись. Блондинка показывала на Бельмондо пальцем. Вокруг неё собралась группа хохочущих парней
— Пошли отсюда, — Бельмондо вышел из бара.
Мы расплатились и последовали за ним. Он стоял рядом со своим «крайслером» на заднем дворе и молча трясся.
— Сука! Вот сука! Я уже лет пятнадцать ни к кому не прикасался и тут решил… старый дурак!
— Ладно тебе, — попытались мы его успокоить. — Велика беда. Куча баб была бы не прочь с тобой поразвлечься.
— Чушь! Чушь! — Бельмондо оттолкнул мою руку. — Я стар, я болен! Она специально заставляла меня мыть холодильную комнату каждый вечер, чтобы я заболел! Сука!!! Я всю жизнь просидел в клетке! А теперь какая-то девка обзывает меня старикашкой!
— Не парься. Поехали спать.
— Не смейте меня успокаивать! Я ваш босс! У меня американ-экспресс голд! — Бельмондо принялся рыться в карманах так, будто у него сердечный приступ и срочно надо найти валидол. Наконец, он выхватил портмоне и стал тыкать нам в нос пластиковую карточку жёлтого цвета и несколько скомканных банкнот.
Скоро он сник, как бы увидев со стороны нелепость своей выходки и устыдившись её.
— Я старый козёл… Правильно, что она меня отшила… Если бы к моей Лице приставал такой старпёр, я бы его убил!
Мы вздохнули.
— Я бы выбил дерьмо из грязного старикашки! Слышишь, ублюдок! Я выбью из тебя дерьмо!!!
Огонь
Через пару дней после Дня Труда туристов словно языком слизало. На асфальте появились жёлтые листья. Воздух стал суше и прохладнее. Мы лениво домывали опустевшие комнаты. В ресторане воцарилась тишина. Казалось, сама жизнь намекала на наш скорый отъезд. Даже очередная Юккина тряпка для протирки сантехники походила на привычные русские тряпки, которые в предыдущей жизни являлись предметами одежды или нижнего белья. Юкка сам не знал, как эту тряпку, напоминающую бабушкины панталоны и мужскую рубашку одновременно занесло в буржуазный мир губок и щёток. Мы сочли появление тряпки знаком свыше.
Было раннее утро. В дверь постучали.
— Почта!
Мистер Тод всё-таки прислал нам чеки из гольф-клуба.
Тут же позвонил Лаки:
— Ребята, последняя комната освободилась, уберитесь там.
— Какой номер?
— Триста семь.
Войдя в комнату триста семь, мы удивились. Везде царила неправдоподобная чистота. Казалось, что здесь никто никогда не жил. Унитаз сверкал, полотенца пахли стиральным порошком, кровати были застелены, а на обеих подушках лежало по пятидолларовой бумажке. В холодильнике запотели две бутылки «Микелоба».
— Неплохо.
Делать оказалось нечего.
— Может, телик посмотрим? — предложил Юкка. — А то если мы скажем Лаки, что тут всё чики-пики, он нас припашет что-нибудь делать, а сил уже нет.
Мы включили старый телевизор и развалились на кровати с пивом. Почему-то показывали небоскрёбы-близнецы. Один из небоскрёбов горел.
— Что за хрень?
— Кино какое-то, — я отхлебнул пива.
— Какое кино! Видно же что не кино!
— А что это тогда?!
— Написано — «прямой эфир»!
Возникла пауза. Таких пауз в моей жизни раньше не было.
— Твою мать! Это что РЕАЛЬНО???!!!
Юкка крутанул ручку громкости. В комнату ворвались слова комментатора. «Пожар… Взрыв… Причины неизвестны». Одна из башен, точно рукав мехом, была оторочена чёрной с огненными языками клубящейся опушкой. Густо-сажевый, пушистый хвост тянулся далеко вправо по синему безмятежному небу.
— Это что, война?! Что случилось?! — я вскочил с кровати, снова сел и снова вскочил.
— Да нет, какая война, не может быть…
Тут на экране появилось что-то блестящее. Оно точно, скользнув по дуге, рассекло второго «близнеца». Воздух содрогнулся. Чёрно-огненные клубы вспузырились вверх по стенам.
Мы прилипли к экрану. Обе пробоины находились близко к верхним этажам. Небоскребы дымили трубами гигантского завода.
— Слушай, а если в Москве тоже самое?! Если моих родичей тоже протаранили?! — запаниковал я.
— Чего их таранить?
— Как чего, они на двенадцатом этаже живут!
Мы видели, как мужчины в чёрных брюках, белых рубашках и начищенных туфлях бросались из окон с дверцами от шкафов, надеясь благополучно спланировать на землю. Мы видели, как в воздухе кувыркались женщины в деловых костюмах и воздушные потоки неприлично задирали им юбки. Завидев очередную летящую точку, оператор фокусировал объектив на отчаянных смельчаках, а комментатор сопровождал их полёты возгласами очень похожими на те, что кричат болельщики на соревнованиях по прыжкам с трамплина. Один бедняга, видимо прижатый огнём к окнам, пытался ползти вниз по стене…
Журналисты обменивались в прямом эфире впечатлениями: «Ты это видел?! А Ты это видел!» Вдруг одна башня, та, что уже горела, когда мы включили телевизор, выбросив тучу пыли, осела, ушла под землю, словно ракета запущенная не в космос, а к центру планеты. Картинка замелькала: асфальт, бегущие ноги, ругань — оператор сматывался, но режиссёр переключился на другую камеру, стоящую на безопасном расстоянии. Жёлто-серые клубы неспешно покатились по домам, по глади океана. Пыль вобрала людей, дома, машины. Пыль на время стёрла с карты великий полуостров Манхэттэн. Следом за первой башней под землёй скрылась вторая. Мы не могли говорить. Юкка твердил только одно слово.
— Круто! Круто!
— Чего тут крутого?!
— Круто вот так вдруг умереть! Сразу никому ничего не должен! Если бы я погиб, не пришлось бы париться о деньгах, о маминых зубах… Я стал бы абсолютно свободным…
На глаза навернулись слёзы. Я вспомнил смотровую площадку, ирландца Шона, смешных чёрных детей с воспитательницей, холёных дамочек… Я видел их всех, обезумевших от страха, сгорающих заживо на наших глазах, залитых самолётным топливом, плавящимся металлом, прыгающих в окна… Для Юкки это была свобода, для кого-то — победа.