Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
Месяц назад в газете было написано «мэр города». По этому поводу в обкоме состоялось целое совещание, и лично первый секретарь орал на редактора: «Что это такое — мер? Что за мер такой? Мы чего, в Парижу, едрить его корень?» И редактор признался честно, что Одесса — это не Париж, мысленно добавив про себя: пока здесь командует такой вот экспорт со средней полосы Нечерноземья. После приятных воспоминаний редактор выдергивает Кригера и вместо «здравствуй» спрашивает: отдал ли он статью машинистке? Кригер честно отвечает: мечта его жизни побывать у столице Советской Украины на таком архиважном совещании так и не сбылась. После сожаления Кригера редактор садится мимо кресла на стул и молча расширяет зрачки на нарушение трудовой дисциплины. А Кригер, чтоб начальник не начал что-то рассказывать обкомовскими словами, тут же раскололся, как менты сорвали его поездку. И редактор с ходу побежал в обком на белой «Волге», понимая, что повинную голову меч будет сечь в любом случае. Если своя рубашка ближе к телу, может, и голова представляет какую-то ценность? Так что лучше эту ментовскую голову подставить в наиболее выгодном для меча
Как всегда, в конце концов нашли главного виновного в срыве партийной линии среди младшего состава. На этот раз им оказался старший лейтенант. Он стоял по стойке «смирно» и умно отвечал на каждую тираду своего начальника одним словом.
— Ты член партии? — вопросительно-утвердительно рычал на старлея полковник.
— Виноват! — отвечал милиционер, искренне сожалея, что он член партии, а не ее мозг.
— Ты у меня билет на стол положишь! — продолжал орать на старшего лейтенанта полковник, грозя такой наивысшей мерой наказания.
— Виноват! — напрягался милиционер с руками по швам, как будто не его начальник, а лично товарищ Щелоков приказал устраивать эти фокусы возле аэропорта.
Полковник, догоняя, что старший лейтенант его ни в жизнь не заложит, стал кричать еще громче для конспирации. А потом, выпуская пар, заявил более спокойным голосом:
— Иди!
Когда за главным виновником срыва важнейшей статьи закрылась дверь, полковник улыбнулся одними глазами и с удовлетворением подумал: «Кого угодно можем врезать, когда имеем таких членов». В конце концов, старшего лейтенанта оставили на нелегкой службе, а полковник не забыл его самоотверженности.
Доценту Шкалику было глубоко наплевать на обком, бухгалтеров, полупроценты и неприятности милиции, хотя он с отвращением платил за подписку «Правды» в принудительно-добровольном порядке. Ему главнее всех партийных достижений, чтобы Репин в срок замастырил Сурикова вместе с его персональной подписью. Потому что Луполовер уже жить не может без искусства и чуть ли не каждый день напоминает за это Ивану Александровичу.
А Федорову не просто надо сбагрить картинку этому отщепенцу, но еще сделать так, чтоб в ее тылу появился трафарет «Разрешено к вывозу из СССР». Причем трафарет настоящий, а не тот, что при большом желании можно создать за пару часов на куске резины под прессом. По этому поводу Иван Александрович поперся до одного из своих младших компаньонов. Он изредка торчал во флигеле Литературного музея, который, кажется, пора переименовывать в Археологический. А в том флигеле заседает комиссия, определяющая: что можно просто вывозить, что — за хорошие бабки, а, в основном, так ничего нельзя. Доцент Шкалик встречается с одним из этих деятелей, который только и успевает следить, чтобы у него лично было как можно меньше конкурентов на мировом рынке. Хотя Иван Александрович понимал, чем отличается масло на картине Сурикова от сливочного, он просто выяснял в частной беседе: представляет ли это полотно хоть мало-мальски художественную ценность? Эксперт, стоящий на страже государственных интересов, делает на себе внешний вид, что для советской страны художественную и историческую ценность имеют даже почтовые ящики. При этом он замечательно понимает, что у Шкалика где-то наготове сучит ногами от нетерпения пассажир на Вену, мечтая сидеть на вэлфере перед картиной Сурикова. Он честно признается: эта картина значит для народа еще больше, чем Царь-пушка. Доцент таращит на него глаза, восклицая шепотом: с Царь-пушкой все ясно, но разве можно стрелять из картины? И торопливо добавляет: речь идет, строго между нами, за работу не столько Сурикова, как Репина из дурдома. И обещает Эксперту его обычную ставку за рукоприкладство до печати. В ответ специалист по художественным ценностям мудро отвечает: о чем разговор, можно считать, что на этой картинке появилась самая нужная для искусства деталь. Потому что за справедливую долю Эксперт был готов штамповать не только репинского Сурикова, но и подкову от тульской блохи. Хотя, согласно его инструкций, блох можно отнести к достоянию страны. В конце концов, тоже еще великая историческая ценность; этот Суриков картин намалевал, сам не помнил сколько, можно подумать, речь идет не за какое-то дешевое полотно из холста, а про самую большую художественную реликвию родины — кепку Ленина из шерсти. Но пусть Иван Александрович не думает, что Эксперт такой наивный: он с ходу определит, кто малевал эту картину, и если ему на печать подсунут настоящего Сурикова, то это будет стоить немножко дороже. А при таком раскладе со Шкалика все две, а не одна обычная ставка, благодаря тому, что они давние компаньоны.
Доцент Федоров сделал себе такой перекос глаз, какого в жизни не видел даже академик Филатов. Эксперт обнаглел до предела, пользуясь тем, что в стране нет антимонопольного законодательства. Так дай долю Кригеру, откинь этому, сколько он просит, и что останется главному работяге Шкалику, кроме его зарплаты из бывшего мукомольного имени Сталина? Иван Александрович сглотнул ком, поднявшийся из желудка до переносицы по поводу такой борзости и, учтиво выражаясь словами, которые с трудом выносят стены домов из-за отсутствия заборов, заявил: в таком случае Эксперт заработает даже больше его. И поэтому пусть берет столько, сколько положено и дышит на свою печать с башмалой за пазухой. На что искусствовед покрыл доцента Шкалика еще более изысканными выражениями, попутно обозвав этого наставника молодежи контрабандистом и расхитителем социалистических ценностей. Тогда Иван Александрович с предельной откровенностью партийца заявил: Эксперт все-таки должен подумать и через пару дней дать ответ в нужную истине сторону.
После разговора Эксперт заторопился не дозволять к вывозу всякий хлам, а доцент Шкалик срочно связался с журналистом Кригером.
Кригер был вне себя
И Кригер отправился до Эксперта, вооруженный многочисленными жалобами читателей по поводу его поганого нрава и несоветского образа жизни. А также со сведениями от Федорова, которые помогут поставить этого искусствоведа на четыре кости и проштамповать будущую цацу Луполовера практически бесплатно.
«Обнаглели ветеринары, — возбуждал сам себя Кригер перед посещением Эксперта, — ну и порядки. Кто схватился за раму, тот искусствовед. Закончил филфак, схватил наган — начальник тюрьмы. Потом — директор оперного театра. А музейщики сплошь и рядом вообще почему-то ветеринары и филологи. Хоть бери и создавай специально для музейной работы ветеринарно-филологический факультет».
При этом Кригер почему-то не вспомнил, что сам пришел в журналистику после политехнического института, а из ветеринаров по людским болезням иногда тоже получаются очень неплохие корреспонденты.
Пока Кригер прижимал Эксперта своими дотошливыми нудностями до состояния, при котором он влепил бы пресловутую печать «Разрешено к вывозу из СССР» даже на собственную задницу, Федоров извинялся перед Луполовером за маленькую техническую задержку по поводу болезни хозяина картины. И врал, что у него все готово. Так, может, у Шкалика и все готово, зато Репин до того переутомился создавать суриковский шедевр, что остатки водки не помогали снять такое творческое напряжение. Его предыдущая работа по созданию антикварной мебели из современного арабского гарнитура казалась детской забавой перед этим полотном. Гарнитурные бабки Репин давно успел пропить, всякий раз сожалея за то, как мало скачал за титанический труд с директора Художественного музея. При воспоминаниях за такую эксплуатацию Репин становился похожим на композитора Мусоргского с картины своего однофамильца, который в отличие от Ленчика регулярно питался не водкой, а сеном. Директор тогда заработал в три раза больше создателя антиквариата Леонида Репина, благополучно загнав фуфель в Литературный музей. Потому что руководитель этого музея гораздо лучше понимал в коньяке, чем в дереве, где любит жить шашель и делать старинные дырки. Ну ничего, решил Репин, я хоть на Сурикове отыграюсь. И понял, что ему срочно нужно выпить, иначе он просто не сможет дальше творить.
Хорошо сказать выпить, когда у других людей появилась манера отправлять после этого дела Ленчика в самом лучшем случае до дурдома. Так на Слободке хоть какие-то люди, а в «телевизоре» одиноко, в морге холодно. Вдобавок ко всем делам, Репин, создавая заказной шедевр, успел пропить наличность и икону. Ленчик взялся ее реставрировать еще в прошлом году, получив хороший аванс. А хозяин этой иконы, прекрасный человек, возьми и помри, не предупредив никого. Побольше бы таких заказчиков, с теплотой вспомнил о хозяине иконы Репин и его осенило. Нужно спешить выпить не домой, где мадам Пикас в лучшем случае нальет уксуса, а зайти в гости до кого-то из друзей-живописцев, чтобы поспорить за авангардизм. Когда у художников начинаются споры, так ни о какой пол-литре не может быть и речи. С таким мизером можно разобраться только за реалистов, а не авангардистов. В общем, пару стаканов под рассказы как самого Репина и того, до кого он попадет, затирают другие псевдохудожники и продолжай дальше лепить Сурикова. Так решил Леонид и потопал в близлежащую мастерскую художника старшего поколения Трика.
Трик долго дергал собственный запор в разные стороны, пока наконец дверь чуть не щелкнула дрыгающегося на месте от возбуждения Ленчика по его репинскому носу. Этот нос сразу понял: художник Трик уже находится в том состоянии, когда всякие споры можно завязывать по поводу отсутствия их энергоносителей. Налитыми поволокой глазами Трик сделал гостеприимный жест и пригласил Ленчика закрыть дверь с этой стороны.
Первым, что бросилось в глаза Ленчику, это пара непочатых бутылок «биомицина» на столе живописца. Потом он заметил, что на огромном диване лежат натурщицы в довольно странной позе. Потому что они даже при большом желании не были похожи на вождя революции, выступающего с речью на мольберте перед этим диваном. Леонид машинально отметил, что на вожде почему-то галстук не в горошек, который он привык таскать на горле в любом виде изобразительного искусства, а из одежды на двух натурщицах только одна пара туфель. Девушки не оторвались друг от друга, чтоб поздороваться с Леонидом, а их язычки продолжали трудиться со скоростью электровибраторов «Трэйдж». Репина эта пара интересовала куда меньше пары бутылок, что явно зажились на столе Трика и рисковали прокиснуть. Художник старшего поколения молча распечатал сразу две тары, дрожащей рукой налил этот замечательный напиток в эмалированные кружки.