Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
И тут случилось не так, как бывает в жизни, а у кино за Надю Курченко: трамвай пошел в атаку на бандитов. И повязал их. Во многом благодаря успешным действиям группы молодых людей, с которых кроме адидасовских костюмов взять было нечего. Эти спортсмены так отоварили проклятых налетчиков с помощью остального трамвайного контингента, что бандюги были рады, когда десятый номер притормозил недалеко от милиции. Так, благодаря мужеству и отваге простых советских людей, на которых опирается наша милиция в своей нелегкой работе, эта банда была обезврежена. О чем через несколько дней сообщила одна газета. Правда, вместо молодых людей в спортивных костюмах главным героем сражения в трамвае стал передовик производства, отец семьи, рядовой коммунист Нечитайло. И хотя Нечитайло проснулся в самом конце трамвайной
В то время, когда возбужденный трамвай терзал милицию своими показаниями, Луполовер шел по улице чуть сзади молодых людей в одинаковых адидасовских костюмах. И слышал, как они горячо доказывали друг другу: пусть в следующий раз эти гниды трусят трамваи возле своего кладбища. Потому что круг — это уже не их территория и она далеко не бесхозная.
Когда доцент Шкалик и безработный Луполовер подержали друг друга за руки в присутствии бойца идеологического фронта Кригера, они не спеша стали прогуливаться мимо оперного театра и, может быть, поэтому разговор завелся за искусство. Хотя Луполовер давным-давно знал: искусство принадлежит народу, так только сейчас до него дошло, что он пока еще частица этого народа и потому может претендовать на кое-какую долю. Иван Александрович спросил Генриха Эммануиловича, не будет ли он против приобрести полотно великого художника Сурикова, на что Луполовер предельно честно заметил: ему один хрен как фамилия картины, лишь бы она имела хороший эквивалент до рублей у том месте, где ему предстоит мучаться в тоске за любимую родину.
— Видите ли, друг мой, — задушевно пояснял Луполоверу доцент Шкалик той же интонацией, какой вдалбливал студентам самый главный предмет в мире, — на сегодняшний день это одна из самых дорогих работ, продающихся в нашей стране.
— Я охотно верю вам, — ответил собеседнику Луполовер, — и поэтому меня не столько волнует стоимость этого произведения искусства, как его историческая ценность для общемировой культуры.
А журналист Кригер с важным видом только и успевал переводить взгляд с Луполовера на Федорова, радуясь, что свел таких грамотных людей между собой.
Когда Луполовер немного пришел в себя от цены, названной доцентом, и закрыл рот, растянутый от изумления на ширину плеч, он с ходу созрел стать владельцем бесценного произведения живописи и пошкандыбал на тот же десятый трамвай. Потому что Иван Александрович перекрестился: он не просто достанет Луполоверу Сурикова, но и сделает полотну статус беженца. Доцент Федоров ласково смотрел вслед Генриху Эммануиловичу, мечтая о том, чтобы таких хороших людей уезжало, чем побольше. Что касается Кригера, то он резко потерял интерес до дальнейшей судьбы произведения искусства, узнав его продажную стоимость.
Доцент Федоров вместо того, чтобы смахивать с картины предпродажную пыль или зачитываться материалами очередного Пленума, повышая свой профессионализм, почему-то заспешил в Ляпуновский переулок. Там он долго барабанил у дверь, пока из-за нее не высунулось трезвое перепуганное лицо.
— Здравствуй, Ленчик, — развязно протянул доцент, — тебя уже выпустили из сумасшедшего дома?
— Нет, — честно ответил Ленчик, грязно намекая на любимую родину.
А доцент Шкалик, вместо того чтобы дать вражескому выпаду достойный отпор в свете своей любимой науки, довольно заржал и попер впереди Ленчика вверх по лестнице.
Ленчик таки-да сидел в дурдоме. И вовсе не потому, что был художником, а из-за выпивки. Как и многие живописцы, Ленчик был бородатым и не прочь дать банку. И регулярно бухал еще до того, как какой-то придурок решил: наш народ так привык к свету исторических решений партии, что по их поводу может пить как-то иначе, чем хочет. Так вместо этого малохольного, который хотел создать в социалистической зоне еще и зону трезвости, в дурдом забрали художника Ленчика. Причем в те времена, когда по радио изредка звучала песня «Выпьем за родину, выпьем за партию, выпьем и снова нальем». Так народ, которого приучали до таких песен, легче заставить бросить жрать, чем пить, что подтвердила сама жизнь.
В годы пресловутого застоя Ленчик бухал в кабаке на Пушкинской регулярнее,
А что было дальше в тот вечер, так это уже художественно описал журналист Павлов, который не хуже Ленчика умел разобраться в кабацкой кулинарии. Тот самый специалист по полупроцентам Павлов, что вывел Кригера из-под республиканского совещания по поводу бухгалтеризации всей страны. И сегодня он почему-то не организует трудовые почины, а вовсю лягает организацию, с рук которой жрал долгие годы. Рассказ за художника Ленчика должен был появиться в одной из всесоюзных газет в тот самый день, когда у Горбачева случилось что-то со здоровьем. И вместо этого рассказа газета напечатала другой юмор насчет янаевской заботы за народ. Хотя, между нами, после банки у художника Ленчика руки тряслись не так упорно, как у этого выдающегося деятеля коммунистического движения. Поэтому вы будете первые, кто прочитает среди здесь рассказ журналиста Павлова за художника Ленчика, любезно предоставленный с гонорарной оговоркой.
Тугая волна спертого воздуха буквально вытолкнула Леонида из дверей, украшенных мемориальной табличкой «Мест нет». Ниже этой со вкусом исполненной надписи какой-то провидец доцарапал шариковой ручкой «И никогда не будет». Это примечание почему-то не соскоблили, словно администрация совершенно бесплатно соглашалась с подобным утверждением.
Может быть, именно по этой причине швейцар с одинаковой долей брезгливости смотрел что на пытающихся пробиться в ресторан, что на пророческие слова, исполненные пастой в строгой манере соцреализма. Швейцар держался с решительным видом, ощущая на своих плечах тяжесть ответственности и помня о былых погонах. Хотя полевые погоны майора даже отдаленно не напоминали золотые галуны швейцара, он относился к своим обязанностям так, словно по двери ресторана проходила незримая линия обороны. Что касается незнакомых посетителей ресторана, то бывший профессиональный воин не воспринимал их иначе, как интервентов, мечтающих захватить мировое господство и ресторан, который он отчасти считал своей фамильной вотчиной. Во всяком случае, вестибюль, за прохождение которого швейцар драл такую пошлину, которая могла только сниться средневековым баронам.
К часто пьющему в этом ресторане Леониду швейцар относился более-менее лояльно. Он широко распахивал перед ним двери, но никогда не брал под козырек, выпячивая грудь эллипсом. Швейцар демонстрировал грудную клетку дугой только тем клиентам, которые оставляли ему червонец. Леонид же больше, чем на пять рублей не решался оскорблять его человеческое достоинство.
Леонид самым традиционным образом сунул в карман швейцару, напрягающему пружину двери, пятерку, и тот, выждав, пока клиент попадет на свежий воздух, быстрым движением захлопнул дверь на засов. Толпа желающих с надеждой смотрела в его сторону сквозь дверные стекла, прижимая к ним разноцветные купюры. Хозяин вестибюля скользнул по деньгам равнодушным взглядом, заметил, что среди них доллары отсутствуют, и сделал на лице такой вид, словно сам Христос является его внебрачным сыном. Леонид стоял на вогкой от обычной сырой зимы улице и терпеливо ожидал друзей. А они, как назло, не торопились догонять своего приятеля, всячески продолжая нарушать антиалкогольное законодательство. Из себя и из ресторана Леонида вывело наглое заявление критика Охапкина. После того, как критик уронил свои очки в салат, он, позабыв их вытереть и надеть на нос, зажал стекла в руке и стал тыкать дужкой в сторону Леониду.
— И что бы ты там ни говорил, — нагло выкатывал глаза пьющий за счет Леонида критик, — в твоих работах налицо кризис. Это же смесь гиперреализма с натурализмом. Народ это… Словом, надо больше работать…
— Работать, — передразнил его Леонид. — Тридцать лет ты хвалил девушку с веслом, а теперь мне пену гонишь? Работать… Тебе надо тем веслом по кумполу дать… Может, тогда хоть сам поймешь, что пишешь. Козел очкатый…
— Ты сам козел, — попытался одеть очки задом наперед Охапкин, — и работы твои на козлов рассчитаны. И вообще… Одна козлота кругом.