Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
В апреле сорок четвертого Славкин родственник — скромняга не стал выпирать свои заслуги, как он спасал людей от неминуемой гибели. Больше того, от этой войны он, видимо, заимел склероз и начисто позабыл сообщить Аксельроду и Фишману, что они могут дышать не только подвальным воздухом. До того вредные побочные явления дал тот склероз, что еще в начале сорок шестого года, минимум раз в неделю, моргуновский дядька топал по полу и рычал свою оккупационную присказку. И продолжал брать столько заказов, что сегодняшняя налоговая инспекция с ходу бы сообразила: или у этого человека есть дополнительный швейный цех или у него больше лап, чем у паука-многостаночника. Как в конце концов Аксельрод и Фишман вышли из подполья, не столь важно. Гораздо важнее понять, почему после этой истории Моргунов задал Капону такой вопрос.
А у Капона и без подсказок сионистского подполья все приготовлено,
Напарник Жорки Кондартенко оператор Колька Боця имел не только треногу от неисправной кинокамеры, но и вполне действующий «шмайсер». Даже сам писатель Гончаренко, не проканавший на роль сценариста, созрел прочитать лекцию мориманам «Друга» о страшных ловушках, которые готовят им в дальних странах проклятые капиталисты. Наконец, красавица Пилипчук была готова доказать всем помполитам в мире, что ласкать ее одной рукой — это не та техника, которая устоит Майкин темперамент.
И самое главное: возле столика, за которым Капон со Славкой тупо смотрели друг на друга, стоял «дипломат» с цепочкой, набитый газетами «Правда». Потому, когда Майка покажет помполиту, до чего она способна, так от счастья ему уже будет все равно, каким хомутом приковываться до руки.
После Славкиной информации Капон и без генеральского образования усек: ему надо срочно сбегать в наступление. Потому, что если «Друг» еще ошивается у причала, надо поскорее снимать кино. А если он ушел, так платить пирату, режиссеру и оператору нужно в любом случае.
Славка срочно выдергивает статистик с хорошо обследованными ногами, Майка вместе с Гончаренко тоже не читают его коллекцию ценников, а бегут поближе к месту съемки, где директор фильма Капон нервничает в ожидании своей шараги, так как «Друг» до его фарта пока еще не рыпнулся с места, трепыхаясь парусами от попутного ветра.
Вахтенный, плывя от счастья, попросил автограф у Капона, попутно сообщив ему: их новый помполит пидор хуже старого. А по палубе дышат морским воздухом телки-статистки, стреляя глазами на режиссера Моргунова, и не спеша разгуливает пират Кондратенко, радуясь возможности не ныкать за пазухой холодное оружие, потому что там нет места из-за огнестрельного. Оператор Колька Боця со своей пятидесятизарядной камерой готов ее направлять на каких угодно артистов по сигналу директора фильма, а писатель Гончаренко обмывает вместе с капитаном свою последнюю, не дай Бог, книгу представительским армянским коньяком тираспольского разлива. И попутно выясняет: какой именно страной ему нужно пугать мориманов в лекции «За фасадом „свободного“ мира». В это время Майка Пилипчук каждые три секунды намекает помполиту, что с пеленок мечтала побывать на экскурсии в трюмном отделении парусного судна. Помполит, мало того, что упорно доказывает свою моральную устойчивость при такой буре любознательных чувств, так еще зачем-то отковался от портфеля и наливает себе с Майкой чуть ли не с двух рук без единого наручника.
Как бы там ни было с чемоданом, но Гончаренко прется рассказывать экипажу за то, что так называемые свободные страны существуют исключительно для нанесения пакостей советскому народу. Майка Пилипчук идет впереди помполита до его каюты, покачивая бедрами и громадной сумкой «Пума» на плече, где лежит двойник интересующего Капона чемодана. А сам Спорщик в это время на палубе выспрашивает у готового до съемок оператора Боци, в состоянии ли его экспонометр показывать нужное кинофильму освещение.
Пока помполит нырнул на минутку в ванную комнату, Майка стала судорожно
Майка зыркает на помполита и не понимает, чего он еще хочет. Потому что она не какая-то там завшивелая утка с кривыми ногами, а хорошо себе загорелая зеленоглазая белокурая лебедушка с дерзко стоящей грудью и крутым бедром. Но помполит ведет себя так, будто его все эти подробности не касаются, хотя он на вид нормальный человек, который из-за такой красоты вполне мог бы рискнуть партбилетом. Тем более, свидетелей возможной любовной сцены, по-советски именуемой аморалкой, пока не предвидится, а судовыми микрофонами он сам командует.
Так помполит все-таки подошел вплотную к Майке, взял ее за руку и обжег своим дыханием со словами: «Давай выпьем за предстоящие ноябрськие праздники». И протягивает Майке стакан. Пилипчук с гораздо большим удовольствием увидела бы у него в руке полный чемодан, а не полупустой стакан, но виду не подала, хотя время операции и нервы уже шли за предел.
В это самое время на палубу парусника поднялись пограничники и начали портить капоновский сценарий своей цензурой. Оператор Коля Боця вместе с пиратом Кондратенко ждут команды режиссера или директора фильма для начала батальной сцены, а бывший генерал Капон понимает: война с пограничными войсками завершится явно не в пользу съемочной группы. Моргунов, прочувствовав Спорщика, напускает на военных статисток, а Капон, вставляя чужие слова в свой лексикон, объясняет их командиру, что все официальные бумаги у него есть. Но для пограничника важнейшим из искусств является не кино, а разрешение на съемку в нашем порту. Тут без разрешения фотоаппаратом щелкнуть нельзя, не то что чем-то похожим на кинокамеру. Потому что неподалеку от «Друга» ржавеют стратегические подводные лодки времен первой русско-японской войны, которые только тем и заняты, что отравляют акваторию так хорошо, как не снилось вредителям из ЦРУ. Может, поэтому пограничник советует директору фильма Капону сперва взять разрешение на съемку, а уж когда он его через недельку иди знай получит — тогда милости просим снимать эту героическую эпопею за гражданскую войну. И тут же указывает оператору Боце, чтоб он прекратил шарить своей камерой вокруг палубы.
Раз Капон молчит, просить Боцю два раза за одну долю не нужно. Он отходит от камеры, попутно замечая, что солнечное освещение вконец скурвилось. А Моргунов распекает одну из девушек за плохо выученную роль со словами «Я готова на все».
Так и Майка внизу на все готова, а помполит далеко не в том возрасте, когда от жары может подымать только стакан. Но он не реагирует на Майкины намеки, и Пилипчук, растерев остатки терпения по цейтноту, виснет у моряка на шее, как якорь на цепи. А тот ведет себя так, словно его тянет книзу не прекрасная дама, а тот самый якорь, на который Майка при всем желании была непохожа. Тогда Пилипчук, сделав перепуганные глаза, отпускает загорелую шею помполита и визжит: «Нахал! Как вы посмели!» Помполит отходит в сторону, извиняется за свою невнимательность и доливает Майкин стакан. А она нагло требует вовсе не долить «Мартеля» так, как пьют у нас, а не там, где помполит так мелко привык наливать. Просто из себя выскакивает от гнева, чтоб моряк вышел и дал возможность скромной девушке одеться. Помполит с видом лоха спокойно вылазит за дверь, а Майка радуется, что разбросала свою робу по всей каюте и может ее спокойно обшмонать в поисках нижнего белья. Как на радость, майкино белье было антисоветского производства. И своими размерами не напоминало те чехлы от танков, что поставляет дамочкам под видом трусов наша самая легкая в мире промышленность. Вот такое белье можно с ходу найти без бинокля во Дворце съездов, не то что в судовой каюте. Так Майка ищет не такие, а свои собственные, далеко не хоккейные, трусики, но чемодана с браслетом не увидела даже в стенном шкафу. И в конце концов ей пришлось дослушивать лекцию любимого Гончаренко вместе с экипажем и капоновским портфелем в большой сумке. А моряки что-то плохо стали вникать, как враги в своих магазинах подсовывают им отравленную аллергией жвачку, и стали облизываться на Майку с большим интересом, чем на популярного писателя.