Как перед Богом

Кобзон Иосиф Давыдович

С тех пор я стал петь, как сказал поэт. Поэтому моя "Песенка военных корреспондентов" так отличается от других ее исполнителей.

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ (1932–1994)

Однажды Оскар Борисович Фельцман и Роберт Иванович Рождественский пригласили меня спеть на авторском вечере композитора в Колонном зале Дома Союзов их песни, среди которых одна была новая. Песня была непростая. Я сразу понял, что это их сочинение — политически опасное… Оскар перед исполнением испуганно говорил: "Роберт, нельзя… Нас посадят сразу после выступления!" На что Роберт отвечал: "Мы не дураки! Мы все сделаем". Имея в виду, что решит со мною, как выйти из положения: чтобы и спеть то, что хочется, и в тюрьму не сесть. Стихи звучали так: "Маменькины туфельки, бабушкины пряники. Полстраны — преступники. Полстраны — охранники… Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится. Полстраны уже сидит. Полстраны — готовится". Это были стихи Роберта в 1973 году. Я, когда их услышал, сказал: "Ой, что это?"

– Старик, не волнуйся! После каждого такого запева будут идти слова: "Это было, было, было…" Поэтому все вместе будет это выглядеть так: "Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится (Кобзон начинает петь). Полстраны уже сидит, Полстраны готовится. Это было, было, было…" И все будет в порядке, — закончил Роберт.

Но я их все равно обхитрил. И в конце, когда пел "Это было, было, было…", я с Силантьевым и оркестром сделал такую чисто смысловую штучку: "Это было, было, было… было. Это было, было, это было?…" Т. е. в конце поставил вопрос И пускай теперь думают: "Это было? Или это есть?"

…С Робертом меня связывала большая дружба Я так любил этого человека. И мы так понимали друг друга, что потом, после этой перестройки, когда ломали судьбы, ломали людей, ломали психику и принципы, он написал свои самые чистые, самые исповедальные стихи и несколько стихотворений посвятил мне.

…Есть что-то мистическое, связанное с Рождественским. Рождественского мы похоронили на кладбище в Переделкино… Он тяжело болел, и его неудачно оперировали во Франции. Горбачев отнесся сочувственно к судьбе и болезни Роберта — выделил средства на его лечение в Париже. Но, к огромному сожалению, именно там его очень неудачно прооперировали. Плюс ко всему у него была язва, которая мучила его много лет.

А он очень любил курить. Я часто приезжал к нему в Переделкино. (В 1976 году я приобрел дачу в Баковке. Это, можно сказать, то же самое Переделкино.) Мы дружили так, что могли приехать друг к другу в любое время дня и ночи, чтобы обговорить, что наболело, да и просто пообщаться.

И вот, каждый раз, когда я поднимался к нему в кабинет, он говорил мне: "Оська, закури!" Я закуривал. И отдавал ему. Это была у нас наработанная схема: "Как только придет Алка (Алла Борисовна Киреева — жена Роберта) — ты сразу заберешь сигарету, чтобы она не поняла, что я курю…" Курить ему было нельзя, и жена всячески следила, чтобы он соблюдал это предписание врачей. Но я знал, что, к огромному сожалению, мой друг, наш Роберт, безнадежен, и не хотел лишать его этой последней для него радости.

Когда Роберта не стало, когда его похоронили, я как-то в расстроенных чувствах закурил сразу две сигареты. Одну положил на каменный край памятника, а вторую стал курить со словами: "Давай покурим, Роба!" Я курил, не обращая внимания на вторую, зажженную "для Роберта", сигарету. И вдруг с удивлением для себя отметил, что она курится. Лежит сигарета, никто ею не затягивается, но она курится. И докурилась так до фильтра. Это была какая-то мистика, Я сказал тогда "Ал, смотри! Робка выкурил всю сигарету". Она отнеслась к этому так недоверчиво, что даже подумала "Говорит, как сумасшедший…"

После этого обязательно два раза в год (в день рождения и в день его смерти) мы стали появляться на кладбище, и каждый раз я стал закуривать сразу две сигареты и одну из них класть Робке. И не было еще случая, чтобы это мистическое явление не повторялось: каждый раз сигарета не гасла и выкуривалась до конца. Даже Алла стала смотреть на это по-другому и однажды сказала нашим общим друзьям: "Иосиф ходит на могилу курить… с Робкой". Друзья переглянулись: "Как это?"

– А вот так…

И мы все вместе пошли к нему на могилу. Я закурил сразу две сигареты, а дальше — случилось то, что было всегда

Тогда мне предложили отойти от могилы и снова закурить сразу две сигареты, и одну из них куда-нибудь положить: сигарета тут же погасла…

Я не мистик и не религиозный, но, тем не менее, факт остается фактом!

ГЕРМАН ТИТОВ (1935–2000)

Ребята, наши первые космонавты, с которыми я дружил, жили еще в Чкаловской. Мы встречались довольно часто. Я ездил к ним. Они, случалось, приезжали ко мне. Запомнилась встреча весной 68-го "Университет культуры". Ее вел Гагарин. После встречи всех попросили наверх, на фуршет. И тут Герман Титов (мы с ним особенно близко дружили) вдруг предлагает: "Поехали, покажу тебе, как я здорово гараж себе оборудовал, точнее, погреб в гараже…" Приезжаем. Действительно, все очень толково сделано: гараж, а под ним погреб, на полках чего только нет: собственная консервация в банках, варенья, овощи и даже вино. Ну, мы, конечно, с ним выпили. Это было можно, потому что я был не за рулем, был на служебной машине, а он оставался — ехать ему никуда не надо было.

Выпили. Только Герман сказал: "Мне много нельзя. У меня завтра — полет". На следующий день созваниваемся. Он говорит: "Ты что делаешь? Может, пойдем куда-нибудь поужинаем?" Я говорю: "Давай приезжай! Пойдем". А сам чувствую, что у него настроение очень плохое. Спрашиваю, когда встретились: "Что случилось, Герман?" А он: "Да-а-а… Юра отстранил меня от полета". "За что?" — спрашиваю.

– Да за вчерашнее… Говорит: "Ты, наверное, с Кобзоном "квасил" всю ночь…"

– Ну, во-первых, мы не пили с тобой так, чтобы можно было сказать, что "квасили".

– Да я ему говорил. Говорил, что комиссию перед вылетом прошел… Что ты еще хочешь от меня? "Ничего, — говорит, — но я тебе сказал "нет", значит — нет, чтобы знал в следующий раз, как надо себя вести перед полетом…"

В общем, они поругались. Гагарина, видно, задело, что мы не пошли на его фуршет. Герман был жутко расстроен этим отстранением.

…Ночью я уехал на гастроли. Там — сообщение: погиб Гагарин. Я прервал гастроли и вылетел на похороны Гагарина и погибшего с ним в одном самолете пилота-инструктора Серегина. Прощание с ними было в ЦДСА. Там встретил Германа; "Вот, видишь, как бывает, — вздохнул Герман. — Он как чувствовал, что со мной может что- то случиться в тренировочном полете… Полетел сам. И вот… я есть, а его нет… Не меня, а его надо было оберегать. Он все-таки был первым…"

Вспомнилось, как мы были однажды в одном серьезном обществе, и кто-то из высокопоставленных людей (кажется, маршал Гречко) сказал Гагарину: "Все это, конечно, хорошо, что тебя тянет в небо, но, знаешь, Юра, летать ты все-таки прекращай. Ты нам нужен!" Это было в Крыму, на правительственной даче.

И тогда Гагарин вспылил: "Так в чем проблемы? Вы теперь возьмите меня и под колпак. Посадите и ходите-смотрите, как на музейный экспонат! Я что — не живой человек? И не должен жить теперь живой жизнью?"