Как слеза в океане

Шпербер Манес

— А с нею победа, не забывай этого, и мир. К тебе приедет твой сын из Канады, ты заберешь внучку твоего профессора из Германии, и вы все приедете жить ко мне в Безон. А я построю тебе дом, пальчики оближешь, понятно? Я не архитектор, у меня нет сногсшибательных дипломов,

но строить — это я умею. Я уже и сейчас ясно вижу, что вам будет нужно, вам четверым. Я говорю четверым, потому что ты, конечно, женишься. Вот, возьми сигарету, закури и доктору предложи тоже. Это я тебе говорю, жизнь будет такой прекрасной, как никогда до сих пор. Трое моих детей и твоих двое — вот увидишь, Фабер. Ты вообще-то слушаешь меня?

— Да, я слушаю тебя, старик. Мне еще многому нужно учиться.

Дорога плавно пошла на подъем. На ветках деревьев, стоявших по обочинам, на равном друг от друга расстоянии, проклюнулась первая зелень, чуть поблескивая неярким серебром.

В саду, среди персиковых деревьев, рядом с большим крестьянским хутором, к которому от дороги вела узкая тропинка, стоял черной громадой ржаво-коричневый обгоревший танк. Казалось, что он вырос из земли. Опираясь локтем на стальную броню, рядом стоял крестьянин и неторопливо набивал себе табаком трубку. День шел к концу, работа была сделана.

Крестьянин смотрел вслед старой тачке на колесах, как та, громыхая отработанными железяками, медленно взбиралась по шоссе в гору. Просто чудо какое-то, думал он, что такая рухлядь может еще двигаться, проваливается то и дело, опять выбирается и знай себе ползет дальше. Да к тому же еще на совершенно лысых шинах. Ах, что там, стоит только очень захотеть, подумал он, в конце концов все к тому и сводится, да еще к терпению.

Сын и двое его зятьев — пять лет они оторваны от дома. И вот наконец-то он дожил до этого дня — в ближайшие недели они должны вернуться из плена домой. Поздно. Кое для чего, конечно, слишком поздно, но не для сенокоса и не для других крестьянских работ, тех, что предстоят в ближайшие дни, недели, годы, которые грядут.

Машина все еще не добралась до верхушки холма, над которым облака уже окрасились в розовый цвет, торопясь, пока темень не окутала все вокруг. От реки подул легкий ветерок. Он коснулся всего и всех и заставил задрожать молодые веточки, никому не причинив боли.

Наконец эта старая развалина исчезла. Все слабея, доносилось издалека ее тарахтенье. Человек продолжал неподвижно стоять, прислушиваясь, пока полностью не воцарилась тишина, глубочайшая тишина мира. Бархатным покрывалом расстилался вечер над землей — над близлежащей рекой, полями, дорогами и деревьями, — безмолвное движение покоя и любви без предела и конца.

Париж, 1950–1951 гг.