Как стать добрым
Шрифт:
Когда я вернулась, Дэвид уже был дома. Поначалу я испытала легкий шок. Но тут же утешилась, вспомнив, что семейная жизнь подходит к безрадостному финалу и теперь даже архиепископ Кентерберийский одобрит мой развод. Однако при кратком размышлении я пришла к выводу, что во всем виновата сама: и в том, что в моей жизни появился Стивен, и в том, что я так и не объяснилась с детьми, а позорно сбежала на незапланированное свидание, — так что благословение архиепископа Кентерберийского растаяло как дым.
— Как провела вечер? — поинтересовался Дэвид. Сказано это было с обманчивым спокойствием, мгновенно воспринятым мной как угроза.
— Спасибо, неплохо. Я ходила в… Была у… — По неизвестной причине из головы у меня вылетело имя подруги Стивена, пока я не вспомнила, что подруга Стивена была чистой выдумкой — фикцией, наспех придуманной совершенно
— Впрочем, это не имеет значения, — сказал он. — Теперь слушай. Я недостаточно любил тебя.
Я уставилась на Дэвида.
— Я недостаточно любил тебя и бесконечно об этом сожалею. Да, бесконечно сожалею. Ведь я на самом деле люблю тебя — просто не могу это выразить должным образом.
— Нет. То есть хорошо. Хорошо сказано. Спасибо.
— Мне очень жаль, что я вынужден говорить с тобой о разводе. Я не знаю, о чем я думаю.
— Верно.
— Так вот, не хочешь ли ты сходить со мной завтра вечером в театр? Я купил билеты на Тома Стоппарда. [12] Я знаю, ты хотела посмотреть.
12
Английский писатель, журналист, драматург и сценарист.
Театр обеспечивал Дэвида самым богатым материалом для критики, большим, нежели все остальные объекты внимания дежурного зубоскала газетной колонки. Он ненавидел театр. Он ненавидел пьесы, ненавидел спектакли, ненавидел актеров, ненавидел критиков, ненавидел публику, ненавидел программки, ненавидел трубочки с мороженым, которые продают в антрактах. Как-то Дэвид пытался написать материал, в котором собрался объяснить, за что он ненавидит занавес, но не смог подобрать необходимых восемьсот слов.
— О, спасибо! — Я была приятно поражена.
— Сейчас, мне кажется, нам следует разойтись по комнатам. Сегодня каждый ночует в своей спальне, а завтра утром начнем все сначала, с нуля. Надо перестроить нашу жизнь и наши отношения.
— Ладно. Согласна.
Вероятно, он услышал в моих словах ноту иронии, которую я туда вовсе не вкладывала: идиотское «ладно», прозвучавшее в столь судьбоносный момент, — единственный подобающий ответ на его вкрадчивое предложение, игнорирующее всю сложность и горечь последних нескольких лет нашей совместной жизни.
— Вот и хорошо. Тогда я пошел спать. Доброй ночи. — Дэвид клюнул напоследок меня в щеку, приобнял за плечи и двинулся к лестнице.
— И в какой спальне ты собираешься ночевать? — крикнула я вдогонку.
— Ах, да. Извини, забыл. Мне все равно. Тебе какая больше нравится?
— Тогда, может, я буду спать в гостиной? — Мне тоже было все равно. Кроме того, было бы просто бестактно выгонять из собственной спальни столь обходительного, бесконфликтного и покладистого мужчину.
— Ты в самом деле хочешь спать там? — Он сказал это заботливо — просто еще раз проверял, все ли в порядке, а вовсе не выпячивал свою обиду.
Пожав плечами, я ответила:
— Да.
— Прекрасно. В таком случае спокойной ночи.
Проснулась я с готовностью встретить наступающий день отповедью новой атаки, отражением очередного запаса поднакопившихся у Дэвида грубостей, вслед за которыми, вероятно, прозвучит требование убираться из дома. Однако Дэвид приятно поразил меня: принес в постель чай и тосты, приготовил детям хлопья и пожелал мне доброго дня. После работы я помчалась домой, откуда, пораньше отужинав, мы направились в театр. Дэвид расспрашивал меня, как дела в поликлинике, и даже засмеялся, когда я рассказала ему о пациенте с воспалением легких, который, оказывается, понятия не имел, что курение ему противопоказано. (Я рассмешила Дэвида. Это что-то невероятное. Дэвида не мог рассмешить никто, за исключением бесспорных для него авторитетов: Вуди Аллена, Джерри Сейнфелда, Тони Хэнкока и Питера Кука [13] образца 60-х. То есть людей, за которыми он признавал превосходство в этой области. Ведь смешить людей было его работой.) В театр мы поехали на метро — он по-прежнему был ласков, обходителен, учтив, забавен, интересовался моими делами, сыпал вопросами и даже купил мне столь презираемую им трубочку с мороженым. (Правда, купил он ее на мои деньги — по дороге обнаружилось, что Дэвид забыл дома бумажник, — но главное было не в том, что он вдруг стал таким щедрым, а в том, что он закрывал глаза на мириады преступлений, ежесекундно совершаемых в одном из лондонских театров.) Мне даже стало не по себе от этого нового
13
Знаменитые комедиографы, актеры и сатирики.
Я наслаждалась спектаклем, наслаждалась каждым мгновением происходящего на сцене представления. Я упивалась им, я смотрела на все происходящее, как иссушенный жаждой путник, погибающий в пустыне, смотрит на стакан с ледяной водой. Обожаю, когда можно переключиться на что-то иное, кроме работы и семейной жизни, обожаю остроумие на сцене и хочу, чтобы такое случалось почаще, — и в то же время я прекрасно отдаю себе отчет, что утром в очередной раз проснусь с непрочитанной книгой на животе. Исподтишка я то и дело поглядывала на Дэвида — мое внимание было поровну распределено между ним и сценой. Я пыталась поймать выражение его лица в разные моменты действия. Лицо Дэвида было настоящей картой боевых событий — там разыгрывалось настоящее сражение: морщился нос, кривился рот и столь же непредсказуемо вели себя остальные части лица. Прежний Дэвид прорывался сквозь эту новую, сидевшую рядом со мной личность — он хотел скабрезничать и гримасничать, отмечая слабые места и непозволительные промахи по ходу пьесы, выражая всем своим видом презрение к жалкому зрелищу. И в то же время новый Дэвид страстно пытался получить наслаждение от происходящего, наблюдая свежий блестящий шедевр одного из ведущих мировых драматургов. Временами он смеялся вместе с залом, хотя почти всегда запаздывал — он напомнил мне Тома с Молли, когда они пытались подпевать мне в раннем детстве. Иногда он пытался засмеяться первым, тоже порой невпопад, словно старался оживить свое природное чувство юмора, которое давным-давно растворилось в иронической желчи, как обычно и случается с людьми, утратившими способность к снисходительному и добродушному веселью. Временами ему удавалось достичь самозабвения, хотя отдельные реплики персонажей и вызывали в нем ядовитые вспышки ярости. Имея самое непосредственное представление о степени концентрации желчи в Дэвиде, в этом «самом сердитом человеке», я могла предсказать, какие именно реплики бесят его больше всего: те, что спекулируют на интеллектуальных претензиях публики, давая зрителям почувствовать, что если они не рассмеются, то покажут себя полными невеждами. Подобные приемы никогда не вызывали у меня уважения. И все же в те драматические моменты, когда на лице его собирались тучи, словно невидимые руки разгоняли их, поспешно пытаясь разгладить гримасу недовольства. Дэвид вновь принимал вид сибарита, заплатившего немалые деньги, чтобы приятно провести время и получить максимальное удовольствие от происходящего. Словом, Дэвид так и не пускал в ход свою артиллерию. Это было столь на него непохоже, что порой у меня по коже пробегали мурашки.
Мы вышли на свежий воздух, старательно изображая пару довольных театралов. Я не удержалась от вопроса:
— Ну и как?
— Что как?
— Как спектакль? Тебе понравилось?
— О да. Очень.
— В самом деле? Даже очень?
— Да. Да.
— Но ты же всегда ненавидел театр. Ты же его на дух не переносишь.
— Думаю, гм… Думаю, мне просто казалось, будто я ненавижу театр. Это было, понимаешь ли, предубеждение.
— Как ты старательно выбираешь слова. За тобой прежде такого не водилось.
— Почему? С чего ты вдруг взяла, что я соблюдаю осторожность?
— Если начнешь слишком часто взвешивать собственное мнение, скоро от тебя ничего не останется.
Дэвид мило улыбнулся, и мы пошли дальше. Я ощущала острую необходимость поскорее поймать такси, потому что внезапно почувствовала навалившуюся усталость. Мне казалось, будто мы уже давно плутаем в этом огромном городе, и мысль о предстоящем сражении с пьяной толпой на эскалаторах подземки была невыносимой.