Как воспитать ниндзю
Шрифт:
– Отобрали игрушку, – жалостно вздохнула Мари.
– Ты не понимаешь... – шмыгнула носом я. – Это словно ты держала жар птицу, о которой всю жизнь мечтала... Я же некрасивая... Все смотрели, улыбались... – захлебываясь, быстро говорила я. – А потом раз...
Я чуть не разрыдалась.
– Тебе что, ты самая красивая и без платья... – опять шмыгнула я. – А я без платья таакааяя!!
– Дурашка... – крепко прижалась ко мне Мари, зачесывая мои волосы. – Тебя зато любят так, что сходят с ума, – она с силой провела расческой, вытягивая волосы, – и тебе завидует даже солнце!
Она явно имела в виду себя, скромница.
– Умеешь же ты, лиса, утешать... – ворчливо проговорила я, вздыхая в руках сестры.
–
В это время вернулась мама в платье Мари, что сделала я.
– Я подарила твое платье королеве...
Мне отчего-то против воли опять стало так обидно и горько, хоть я успокоилась, что я не выдержала.
– Почему Лу ревет? – строго спросила мама.
– Наслаждается своей щедростью, – пожала плечами Мари.
Мама кинулась ко мне.
– О черт! Лу!
Я не поворачивалась.
– Лу, перестань рыдать! – сказала, развернув и прижав меня к груди, мама. – Подумаешь, платье!
Но я не могла. Чувство потери охватило меня. Мама обернула меня к себе, крепко прижав и тщетно пытаясь вытереть слезы.
Я все пыталась выговорить и объяснить ей, что я в первый раз в жизни была красивой, мне улыбались мужчины, никто не видел моего лошадиного ужасного лица. Но, вырывались только отдельные слова, что я осталась уродливой, плохой, а я почувствовала было себя приятной внешности.
– Даже Логан наз-звал меня красивой... – вздрагивая и поднимая к ней заплаканное лицо, выговорила я.
Видимо, я была сильно ослаблена усталостью, потрясением и микстурой китайца, потому что мне казалось, что я так навсегда и останусь теперь некрасивой. Вдобавок, алмаз был мой личный, а не семьи, он принадлежал только мне и только мне, ибо его подарили лично, и даже граф не имел на него никакого права; и если я до этого была обеспеченным человеком, чтобы граф ни решил и как бы ни повернулась моя жизнь, то теперь я стала ничем... Горничная... Ни Мари, ни мама не понимали по своему рождению всей двойственности моего положения, когда я вроде и член семьи, и, с другой стороны, никем не признана, на птичьих правах, словно вишу в воздухе... Меня можно было выкинуть на улицу с моей лошадиной мордой... Может и плохо, но я специально хранила алмаз на этот случай, чтоб быть независимой... Я была честно сама по себе богатым человеком... Мама подарила мое приданное со всеми камнями... Хотя я и считала своим главным богатством свое мастерство, мощь духа и воли, но неприятно женщине быть бедной в обществе, где ценятся деньги. Точно ты какая просительница или бедная родственница...
– Дурашка! – тихо рассмеялась мама, зарывшись в мои волосы. – Так ты же хорошенькая! И это все сегодня увидели... Ты похорошела, и твои резкие черты превращаются в странную, оригинальную, невообразимую красоту лица...
– К-кому как не маме говорить девушк-ке, что она красива, – пролепетала я.
– И кому как не маме сказать, что девчонки обычно расцветают, и самые невзрачные превращаются в прекрасные цветы, – улыбаясь и внимательно рассматривая меня, сказала мама. – Особенно, если они сердцем чисты... Поверь, большинство самых лучших красавиц были в детстве и юности дурнушками... Как и я... И чем красота у них у убийственней, тем они были незаметнее... Природа защищает так прекрасный цветок души, чтоб его раньше времени не сорвали... Обычно, взрослея, они превращаются просто в дивных юных и чистых женщин... – мама поцеловала меня, внимательно рассматривая мое лицо и поворачивая к свету. – Дело в том, что половая зрелость преображает организм в зависимости от красоты девичьей души. Природа никогда не ошибается. А ты удивительно красива... – радостно сказала мама. – Самые удивительные красавицы как раз с какими-то необычными чертами лица – оно делает их редкими...
Я шмыгнула носом, ткнувшись ей в грудь.
– Но мужчины то этого не знают!
– Глупышка! – рассмеялась мама. – Возьми отдельные черты лица – отрежь ухо, глаз – само по себе оно даже уродливо... Красота – это уже восприятие самого человека... Потому, когда девчонка будет готова природой к Браку и Любви, станет зрелой, чистой и прекрасной духовно, когда дух ее станет зрелым и ответственным, все преображается в первую очередь зрением самого мужчины... Красота – психологическая общность, включающая дух и сердце женщины... Нет всегда красивых черт, ибо в злости, истерике, раздражении, даже самая прекрасная женщина становится отвратительна и некрасива... Потому истинно любящие женщины всегда красивы... И, вообще, нет ни одной чистой девственной девушки в этот период перехода, когда она уже созрела, но еще не женщина, которые не были бы притягательными... “Ботэ дю дьяволь” – сосуд дьявола называют французы только что расцветшую девочку, но еще не ставшую женщиной, девственную, юную и детскую душой, с чистыми и невинными мыслями, ибо она дьявольски притягательна и привлекательна для мужчин... Нет ни одной, которая в этот момент не была чарующей в какой-то мере... Так природа сделала, чтобы они все нашли любимого... В это время как бы вся энергия ее души начинает просвечивать... Это влияет на физиологию и воспринимается как красота... Естественно, если она чиста и еще не живет половой жизнью...
– А женщины? – спросила внимательно слушавшая Мари. – Я согласна насчет переходного возраста и много замечала интерес ко мне, но почему одни дальше в браке расцветают, а другие нет?
– Зависит от любви... – сказала мама. – Любящая только расцветает в браке еще сильней... А вообще, уже для зрелых женщин красота зависит в первую очередь от мощи ее индивидуальности, ее духа, величия ее подлинной сердечности, глубины чувств... Чем мощнее дух, то есть индивидуальность, сердце, чем глубже чувства, тем красивее... Действительно, женщина может быть очень привлекательна уже став женщиной и утеряв природную “очаровашку”, но здесь уже начинает работать глубина их индивидуальности – от этого зависит красота...
Мы обрадовались.
– И, конечно, от ухода за собой, – безжалостно добавила мама. – Иная со своим личиком такое сотворит с помощью платья, прически и малой дозы помады и большой дозы актерства и наблюдательности, что ахнешь... Нужно всегда следить за собой, девочки, а то у тебя нос распух от слез... – мама вытерла мне нос.
– Ну, это ты уже говорила... – протянула Мари.
– Помнишь, как ты показывала фокус, – обратилась ко мне мама, – когда в зависимости от окружения абсолютно те же нарисованные черты вырезанного из книги лица приобретали разное выражение и разную красоту, становясь то прекрасным и мечтательным, то...
– И это ты говоришь двум первым дизайнерам платьев в Лондоне? – фыркнула Мари. – Это когда нам приходится биться, чтоб сделать твоих знакомых выдр красавицами!
Я опять побледнела.
– Ну, рева, прекращай, – ласково сказала мама. – И к тому же муж все равно первым делом платье снимет, ты же не будешь в нем вечно ходить!
– Но то ночью в темноте, – шмыгнула носом я. И отвернулась, глубоко вздыхая.
– Тетя Дженни, чему вы дочерей учите! – крикнула тумбочка для обуви.
Все подпрыгнули.
– О Господи! – я схватилась за сердце.
– Какой кошмар, она говорит голосом Джекки, – перекрестилась мама той невесты, что я уже выдала замуж.
– Кол, кол принесите, там оборотень...
– Лучше откройте, – провопила тумбочка, – а то какая-то мерзавка закрыла ее на ключ!
Мама почему-то покраснела.
– Обувь воруют, – виновато проговорила она.
Мы с Мари переглянулись и выставили Джекки в коридор прямо вместе с тумбочкой. На счет – раз, два, три – спустив ее с лестницы.