Как я была принцессой
Шрифт:
Все десять лет, что мы прожили в Мурбенне на Блит-стрит, бабушка обращалась к соседям только официально вежливо: «миссис Такая-то» или «мистер Такой-то», однако и сама оставалась для них «миссис Паскарль». Титул «миссис» наши соседки носили гордо, как знак высшего отличия. Ни одна из них не работала, и все они были, казалось, совершенно довольны своими кухонными столами с пластиковыми столешницами и обедами из мяса с гарниром из трех овощей и не желали ничего большего. Мне так и не суждено было узнать, чем они отличаются друг от друга и имеется ли у них индивидуальность или собственное мнение хоть по каким-то вопросам. Они охотно растворялись в тени своих работающих мужей, заботились о детях и по воскресеньям ходили в церковь. И все-таки именно они стали для меня воплощением
Быть незаметной и быть такой, как все, – вот чего я страстно желала все свои детские годы. Потому что с первого же дня в школе стало ясно, что я «другая». Другая. Жестокий приговор, означающий, что мне не суждено играть с другими детьми на спортивной площадке и получать такие желанные приглашения на дни рождения. Вместо этого все школьные годы я во время большой перемены в полном одиночестве просидела на скамейке, с завистью глядя, как они играют.
И как бы ни старалась бабушка каждое воскресенье водить меня в церковь и каждый вечер накручивать мои прямые волосы на ненавистные папильотки, рядом со своими белокожими и в основном голубоглазыми сверстниками я все равно оставалась другой. Моя внешность, странный брак моей матери, само мое присутствие среди них воспринимались ими как оскорбление и даже как угроза их замкнутой белой касте. Шла Вьетнамская война, и по невежеству они считали, что я явилась к ним из стана «желтых» врагов – тех самых, что каждый день в шестичасовых новостях убивали австралийских солдат. Мама представлялась им радикалом-предательницей, вышедшей замуж за моего отца специально для подрывания принципов расовой чистоты. А я нарочно старалась проникнуть в круг их детей, чтобы каким-то образом «загрязнить» их.
Они не могли и не хотели понять, что вся эта расовая ненависть направлена против семьи, члены которой всегда служили Австралии и сражались за нее в двух мировых войнах; что мои предки прибыли сюда еще в 1801 году в составе самых первых экспедиций и всегда гордились тем, что именно они создавали и строили эту страну; что из всей семьи только в моих жилах и текла доля азиатской крови. Чтобы доказать им все это, мне пришлось бы постоянно таскать с собой наше родословное дерево и все медали дяди Гордона Энзока. И разве смогли бы они защитить меня? Думаю, что нет.
Невежество, предрассудки и ненависть своих родителей дети неизбежно приносят в школу; это я узнала очень скоро на собственном опыте. Каждого ребенка когда-нибудь дразнят: одних за неуклюжесть, других за отсутствие переднего зуба, третьих за необычное имя. Через какое-то время это всем надоедает и издевательства естественным образом прекращаются. Но только не в моем случае.
С подготовительного по четвертый класс меня дразнили и мучили постоянно. Когда, возвращаясь из школы, я поднималась по тропинке, ведущей к нашему дому, меня почти каждый вечер преследовала группа школьников. Случайному наблюдателю могло показаться, что мы играем в какую-то новую игру, но это было далеко не так. Они жаждали крови, и я стала любимой мишенью для их агрессии и злобы. Летом в меня летели гнилые сливы, шарики из жеваной бумаги и оскорбления. Какой-то умник сочинил стишки, которые они с энтузиазмом выкрикивали хором: «Китайка, японка, вонючая девчонка» или «Китайка, япошка, косая кошка». Все это сопровождалось издевательскими жестами, толчками и ругательствами.
Зимой стишки оставались прежними, но вместо гнилых фруктов в меня летели грязь, камни и глина из мокрых канав. Никакие средства не могли остановить эти издевательства и унижения. Несколько раз бабушка ходила в школу жаловаться, но от этого становилось только хуже. Меня называли ябедой и дразнили еще больше. Как-то один из родителей даже написал директору школы письмо, в котором требовал, чтобы их дочку отсадили подальше от «цветной» одноклассницы.
От всего этого я пряталась в мир, где никто не мог меня обидеть, где я была хозяйкой. Я нашла убежище в книгах и танцах.
4
Книги открывали для меня мир. Они делали жизнь
Я вовсе не собиралась подлизываться – я читала, для того чтобы узнавать. Уже в восемь лет я впитывала знания нетерпеливо и жадно, как губка, и, не успев дочитать одну книгу, тут же бралась за следующую. Книги спасали меня от одиночества; так было всегда, и так будет всегда. Книги – это главные сокровища, накопленные человечеством, самое верное и самое долговечное свидетельство жизни, истории и времени. Попробуйте-ка объяснить все это своему восьмилетнему сверстнику.
У меня имелось и еще одно спасение – танцы. Я танцевала, когда мне было грустно и когда было весело; двигаясь, я начинала верить в себя и забывала о других детях, считающих меня какой-то диковинной уродиной. Танцуя, я становилась собой. Довольно скоро я обнаружила, что танцевать для самой себя гораздо приятнее, чем для других. Я погружалась в музыку, и не важно, что звучало: классический балет, или джаз, или что-то среднее между африканскими ритуальными раскачиваниями и чечеткой – главным было то чувство свободы и силы, которое давали мне музыка и движение. С тех пор ничего не изменилось – стоит мне и сейчас услышать музыку, я тут же начинаю придумывать, как стану танцевать под нее.
Конечно, в начальной школе я еще не понимала всего этого. Я просто радовалась, когда танцевала, и не пыталась анализировать свои эмоции. Ободряемая бабушкой, я старалась выучить как можно больше танцевальных стилей, запоминала все па, которые видела в старых мюзиклах по телевизору, и под ее руководством даже научилась танцевать чарлстон.
Я никогда не обсуждала свое увлечение с другими детьми; мне было достаточно знать, что есть танец, есть я и нам хорошо друг с другом. Я вообще старалась рассказывать о себе как можно меньше: мне казалось, что одноклассники способны превратить мою любовь к танцам в еще один повод для насмешек и издевательств. А кроме того, у меня не было близких друзей. Вернее сказать, у меня не было вообще никаких друзей. За все семь лет в начальной школе меня всего пять раз приглашали на дни рождения. Я до сих пор помню имена именинников: Леони, Марианна, Кевин, Кэти и Катрина.
Как же мне хотелось войти в замкнутый кружок «золотых детей», стать его частью, заслужить их похвалу, заработав для школы очки в каком-нибудь спортивном состязании, но эти надежды оставались совершенно несбыточными: мячи, бейсбольные биты и я существовали в разных измерениях. Меня включали в команду только в самую последнюю очередь, если не было другого выхода. Но и тогда капитаны еще долго торговались о том, сколько очков форы должна получить та невезучая команда, в которую попаду я.
Всего один раз, теплым и солнечным весенним днем, мне довелось на самом деле поучаствовать в бейсбольном матче. Не помню, почему это произошло: обычно мне разрешали приближаться к игровому полю только в перерыве, для того чтобы угостить игроков апельсинами. Я до сих пор помню, какое тревожное напряжение нависло тогда над стадионом. Казалось, что все собравшиеся смотрят на меня с презрением и недоверием. Краешком глаза я заметила, как незаметно перекрестилась одна из монахинь. Мелькнула мысль, не лучше ли сделать вид, что меня вот-вот стошнит и таким образом избежать неминуемого позора.
У меня дрожали колени и узлом завязывался желудок, а товарищи по команде наперебой выкрикивали инструкции и советы. Из их воплей я с трудом поняла, что должна не только попасть битой по мячу, что, по причине его крошечного размера, казалось мне очень маловероятным, но еще и отшвырнуть биту, а потом бежать на базу. Почему-то отбрасывание биты показалось мне тогда самым важным эпизодом игры. Помня об этом, я шагнула вперед, размахнулась и ударила по мячу. Я действительно попала по нему, чего мне ни раньше, ни позже ни разу не удавалось. Потом, как меня учили, я отшвырнула биту – прямо в толпу игроков за моей спиной.