Как я была принцессой

Паскарль Жаклин

Довольно скоро я заметила, что, когда я болела, Роджер оставлял меня в покое, а кроме того, мне не надо было ходить в школу. После чего я в больших количествах начала поглощать слабительные конфеты. Мама не могла понять, с какой стати у меня вдруг развилась хроническая диарея и почему у Роджера так портилось настроение во время моей болезни. Но, к сожалению, один раз я немного перестаралась со слабительным и заболела чересчур сильно. В результате в моих вещах нашли пустую коробку из-под лекарства, и Роджер тут же объявил маме, что я пыталась покончить с собой. Что было, разумеется, полной чушью: если бы я действительно хотела убить себя, то выбрала бы какое-нибудь средство поблагороднее, чем понос.

Тем не менее мама решила, что меня необходимо показать психиатру. Она добилась направления и записала нас на прием, а перед тем как туда отправиться, они с Роджером усадили меня на маленький стульчик без спинки, обычно стоявший

перед туалетным столиком, и с девяти вечера до трех часов ночи читали мне лекцию о том, что случится, если мне придет в голову рассказать психиатру о некоторых вещах, которые происходят в нашей квартире. Меня пугали тюрьмой для лживых девочек, сумасшедшим домом и всеобщим осуждением за неблагодарность, после чего, решив, что я достаточно подготовлена, отпустили спать.

В течение полутора лет мы с мамой более или менее регулярно приходили в неуютный, тускло освещенный кабинет психиатра, и потом я целый час слушала, как мама проливает слезы и жалуется на судьбу, наказавшую ее неразумным ребенком. «Неразумным» Роджер всегда называл мое нежелание мириться с его навязчивыми приставаниями, но, разумеется, об этом мама не говорила врачу ни слова. Время от времени доктор без особого интереса справлялся у меня, что я лично думаю о своем неразумном поведении, причиняющем столько горя моей матери, и, как правило, я мычала в ответ что-то неразборчивое. Мне до сих пор непонятно, как мог он ожидать от меня каких-то откровенных ответов в присутствии мамы. И до сих пор я испытываю горечь, вспоминая о сухом, бездушном и незаинтересованном отношении этого врача к своему пациенту: он предпочитал бичевать мои пороки, вместо того чтобы выяснять истину. Все признаки эмоционального и сексуального насилия явно присутствовали в моем поведении, но он ни разу не выразил ни тени недоверия или удивления столь ненормальными отношениями между ребенком и родителями. Еще более странным казалось мне его требование за каждый сеанс получать полтора доллара из моих собственных карманных денег. Получалось, что я сама платила за то, чтобы мама имела возможность снова и снова жаловаться на меня. А дома тем временем все оставалось по-прежнему и насилие не прекращалось. Тот врач предал меня, так же как предал свою профессию. Уверена, что и многим другим детям он укоризненно грозил пальцем и глубокомысленно кивал, оставаясь при этом глухим к их беззвучным, но отчаянным мольбам о помощи.

8

Естественно, что при такой семейной жизни я страстно стремилась к независимости и отчасти обрела ее, когда начала после уроков в школе работать моделью и продавщицей в сети универсальных магазинов «Майерс». Кроме того, меня часто приглашали принять участие в демонстрации ювелирных украшений и купальников: в тринадцать лет я без труда выдавала себя за пятнадцати– и даже шестнадцатилетнюю. Мне нравилось работать моделью, но, в отличие от моих товарок, я делала это не только ради удовольствия, но и из необходимости. Работа помогла мне добиться фактической финансовой независимости; теперь я сама покупала себе еду и одежду и даже, по требованию родителей, оплачивала часть счетов за жилье и электричество. До этого нередко случалось, что, наказывая меня за неразумное поведение, Роджер отказывал мне в карманных деньгах, праве пользования телевизором и телефоном и даже в еде. Вскоре мама и Роджер решили, что я должна платить и за их родительскую заботу обо мне. Как правило, деньги я не отдавала им, а вносила оговоренную сумму на счет, с которого Роджер делал ставки в телефонный тотализатор. Ирония ситуации заключалась в том, что, хоть детям и не разрешалось самостоятельно делать ставки на скачках, деньги на них у меня принимали без всяких возражений.

В те годы я не испытывала особого желания учиться, закончить школу и получить диплом. Гораздо более важным мне казалось поскорее освоить какую-нибудь профессию. Школьное образование представлялось мне бессмысленным и ограниченным, а мои одноклассники – наивными до глупости. Я понимала, что бесполезно и даже опасно пытаться рассказать кому-нибудь из них о том, что происходит у нас дома. Что могли подростки из обычных семей понять в том цирке, который творился в нашей? С таким же успехом я могла рассказать об этом инопланетянам: между нами не было и не могло быть ничего общего. И тем не менее я страстно завидовала их простой, безопасной и нормальной жизни. Где-то в середине десятого класса я окончательно и навсегда забросила учебники. Мне было ясно, что они никогда не дадут мне освобождения от мамы и Роджера. Надо было другим способом искать свое место в этом мире.

Любовь к танцу по-прежнему оставалась моим главным и тщательно охраняемым секретом. Мне приходилось скрывать его от мамы из-за ее резко негативного отношения ко всем западным влияниям в моей жизни. Всегда, сколько я себя помню, мама упорно пыталась вернуть меня к моим азиатским корням.

При всякой возможности она напоминала мне, что я чужая среди австралийцев, что я не похожа на них внешне и что комфортно чувствовать себя я смогу только в обществе иностранных студентов, приехавших из Азии. Она внимательно следила за кругом моего общения и, запрещая мне дружить с моими сверстниками-австралийцами, всячески поощряла знакомства с выходцами из других смешанных азиатско-австралийских семей. Ни разу она не обсуждала со мной и уж тем более не поощряла мое увлечение балетом. Единственным танцевальным кружком, который она охотно разрешала мне посещать и даже стала в нем членом родительского комитета, был кружок классического танца Бали и Явы при Австралийско-Индонезийской ассоциации. Общаясь там с другими родителями, мама получила прекрасную возможность заняться наконец своим излюбленным делом: сочинением невероятных сказок о моем происхождении. У нее имелась досадная привычка менять мою этническую принадлежность в зависимости от того, с кем она беседовала в данный момент. К собственному удивлению, я выясняла, что являюсь то наполовину индонезийкой, то тайкой, то малайкой или китаянкой. У меня обнаруживались родственники и в Пекине, и на Суматре. Я очень устала от всей этой интернациональной чехарды.

Как и многие девочки моего возраста, я обожала некоторых актрис и мечтала стать похожей на них, когда вырасту. Самыми моими любимыми были Одри Хепбёрн, Вивьен Ли и Кэтрин Хепбёрн. Я восхищалась их красотой, живостью, элегантностью, а также умом и темпераментом. Но в конце концов мне пришлось с горечью признать, что внешне я никогда не буду похожа на своих идолов. Это стало для меня довольно серьезным ударом. Я ощущала себя австралийкой, я думала как австралийка, я была австралийкой, но в то же время понимала, что из-за внешности ко мне всегда будут относиться как к чужой. Подростку очень трудно смириться с этим. У него и так хватает проблем в отношениях с миром, и на их фоне понимание того, что его внешность не соответствует общепринятым стандартам, превращается в настоящую пытку. Кроме того, родители никоим образом не поддерживали и не ободряли меня, и в результате моя самооценка равнялась почти нулю.

Моя первая и единственная встреча с отцом состоялась в 1977 году, когда он уже умирал от рака горла и носа. Я долгие годы мечтала о том, как он спасет меня от мамы и Роджера, подхватит на руки, унесет прочь от них и я уже никогда больше не буду одинока. Мне часто снился большой мужчина без лица, и я верила, что только он подарит мне ключ к самой себе. Я вся словно открывалась ему навстречу, готовясь принять ту часть себя, которой мне всегда недоставало. Я жаждала задать ему сотни вопросов. Мне не терпелось узнать, кто я, зачем и почему. Но важнее всего мне было услышать от отца, что он хотел, чтобы я появилась на свет. Он так и не сказал мне этого.

В Сингапур я полетела вместе с мамой. Она категорически отказалась отпустить меня вдвоем с кузиной, заявив, что мне неприлично встречаться с отцом наедине. (Я дорого заплатила за то, чтобы эта встреча вообще состоялась: в ночь перед нашим отъездом Роджер и мама обошлись со мной так жестоко, что на «скорой» меня увезли в больницу и там под общим наркозом извлекли из моего тела посторонний предмет, который они туда засунули. Пока это происходило, Роджер распевал какие-то странные заклинания; мама предупредила, что если я расскажу врачам о том, что случилось, то никогда не увижу своего отца.) Все это произошло в тот день, когда умер Элвис Пресли.

Едва мы вышли из самолета, на нас обрушилась волна раскаленного воздуха, и я не могла понять, как люди могут жить в такой жаре и влажности. Когда мы дошли до здания аэропорта, я уже с трудом дышала, судорожно хватая ртом воздух. Нас встретили родственники отца и отвезли в дом моего дяди, где он ждал нас.

Я вошла в комнату, и отец поднялся мне навстречу. В руке он держал двух огромных плюшевых панд, вероятно подарок. Я шагнула к нему, но мама, отодвинув меня в сторону, тут же выступила вперед, подошла к нему первой и довольно холодно и отрывисто поздоровалась. Отец был ошеломлен. Наверное, он совсем не ожидал увидеть ее. К тому же мама нисколько не походила на ту тоненькую девушку, которую он знал раньше. Вместо нее он увидел женщину с усталым и злым лицом, весящую почти девяносто килограммов. Потом отец повернулся ко мне, и у меня замерло сердце. Я почему-то ждала, что он сразу же скажет, что любит меня, что между нами немедленно установится невидимая прочная связь, но ничего подобного не случилось. Стало понятно, что он ожидал увидеть совсем маленькую девочку (поэтому и плюшевые панды) и теперь был разочарован, обнаружив вместо нее долговязого подростка, выглядящего к тому же гораздо старше своих четырнадцати лет. Первые фразы, которыми мы обменялись, вышли сухими и неловкими – в конце концов, мы с отцом были совсем чужими друг другу.