Как я влиял на Севку
Шрифт:
Сегодня я пел самые весёлые.
Мне очень хотелось поговорить о сегодняшнем хоккейном матче. И я в перерыве между песнями думал: хоть бы пришёл Севка. Но Севка появится когда? За пятнадцать минут перед тем, как надо идти в школу.
Заправлены в планшеты Космические карты…во всё горло распевал я свою любимую песню, когда в передней раздался звонок.
Я открыл дверь — на пороге стоял
Севка вытянул шею и негромко спросил:
— Кто это у вас кричал?
— Никто, — сказал я.
— Как — никто? Я же своими ушами слышал.
— Так это… самое… сказал я, — радио было включено… Ну да, радио. Его ты и слышал.
— Тогда ещё ничего, — сказал Севка. — А я подумал, тебя родители лупят.
— Нет, — сказал я. — Меня не бьют.
— Совсем?
— Совсем.
— А у меня мамка строгая. Только нервная очень. Сначала всыплет, а потом разбирается: за дело или зря.
— И часто зря? — посочувствовал я.
— Нет, — сказал Севка. — Не часто. Но бывает. А кому охота ни за что трёпку получать? Да чего мы с тобой заупокойные разговоры ведём? — сам себя перебил Севка. — Я ведь к тебе насчёт хоккея…
Севке моя игра понравилась.
— Техники, ясно, маловато, а так — подходяще.
Я почти ничего не помнил. Точно играл не на самом деле, а во сне. И от этого сна остались в памяти путаные клочки.
Севка помнил решительно всё. Кто кому передал шайбу. Кто когда ударил по воротам. Про себя я слушал, как про чужого человека. Слушал и удивлялся: до чего здорово, оказывается, получалось!
Мы так заговорились, что я чуть не забыл про уроки. Письменные мы успели сделать, а на устные времени не осталось.
— Не горюй, — сказал Севка. — Я их сроду не учил. А если ты один раз не выучишь, что оттого, земля перевернётся?
Я с Севкой спорить не стал. Что толку? Времени-то всё равно не было.
На улице Севка посмотрел на меня и щёлкнул языком:
— А здорово он тебя разделал!
Я потрогал скулу. Под глазом припухло и болело.
Мы проскочили перед самым носом Анны Ивановны, учительницы по арифметике.
Она посмотрела на меня.
— Это уже что-то новое. Впервые вижу, чтобы, Горохов опаздывал. И не припомню случая, когда бы он приходил таким разукрашенным. Где это ты ухитрился?
— В хоккей играл, — опередил меня Севка. — Вы бы поглядели, Анна Ивановна, как он эту шайбу брал, — Севка показал на мою скулу. — Горохов ка-ак кинется! А тот ка-ак клюшкой стукнет! Ну, подумал я, был Горохов и нет Горохова… Надо искать другого вратаря. А он вскочил на ноги и хоть бы что. Только качается. А у самого шайба в руках. Что тут началось! Болельщики аж с заборов попадали…
— Не подозревала, — сказала Анна Ивановна, — что Горохов увлекается спортом. Да ещё пользуется такой популярностью.
— Ой, Анна Ивановна, этих самых
— Не сто, — сказал я. — Меньше.
— Может быть, — охотно согласился Севка. — Не сто, а девяносто пять. Или девяносто. Я по пальцам не считал. А какая разница: сто или девяносто, правда, Анна Ивановна?
— Да, — согласилась Анна Ивановна, — разница, конечно, небольшая.
Севка, наверно, ещё долго бы распространялся на эту тему, если бы его не прервала Анна Ивановна. Зато на переменке он развернулся вовсю. Я сразу сделался героем дня. Со мной стали заговаривать девчонки, которые раньше проходили мимо меня, словно мимо пустого места.
А Ира Зимина спросила:
— Больно, наверно?
— Пустяки, — ответил я небрежно. — В хоккее и не такое бывает.
Сначала я хотел было перевязать скулу носовым платком. А потом подумал: разве солдат стыдится своего ранения, полученного в тяжёлом бою? Я казался себе в этот день сильным, мужественным и, несмотря на синяк, красивым. Мне, правда, хотелось подойти к зеркалу и посмотреть, как всё это выглядит со стороны. Но меня прямо-таки разрывали на части. Я вдруг сделался самым нужным человеком в классе.
И до зеркала я дорвался только после уроков, уже в вестибюле.
То, что я увидел, трудно описать. Из чёрной рамы на меня смотрела жуткая одноглазая разбойничья рожа.
На улице по дороге домой я старался держаться подальше от фонарей.
Бабушка, увидев меня, заплакала. Мама кинулась к аптечке. Вышел из кабинета папа, удивлённо вскинул брови и спросил:
— Что случилось?
Я постарался улыбнуться. Получилось это, наверно, неважно, потому что слёзы по бабушкиному лицу побежали быстрее. Но я постарался ещё больше и сказал:
— Ничего особенного. Ты всё говорил, что я ни разу с синяком не пришёл. Вот, пожалуйста. По заказу.
— Ты, брат, явно перестарался, — сказал папа.
— Ну, вот, — сказал я, — на тебя не угодишь. То тебе синяки подавай. А пришёл с синяком опять плохо. Может, теперь скажешь, совсем не надо?
— Отчего не надо, — сказал папа. — Пожалуйста, только размером поменьше.
— Ладно, — сказал я, — постараюсь. Если, конечно, получится. Сам понимаешь, не только от меня зависит.
— И они ещё могут шутить! — дрожащим голосом проговорила мама.
— Кстати, где это ты ухитрился? — спросил папа.
Я давно ждал этого вопроса.
Мне нужны были коньки. Коньки и клюшка. Не мог же я каждый раз брать их у Эдика. Да и он не тысячу лет будет болеть своей ангиной. Но я понимал, если я сейчас скажу, что меня треснули на хоккейном поле, ни коньков, ни клюшки мне ни за что не купят. Мама не даст. Умрёт, а не даст. И я посмотрел своим, единственным теперь зрячим глазом в пространство между папой и мамой и твёрдо сказал: