Как закалялась жесть
Шрифт:
— Ведь убил бы, — глухо сказал он. — Детский сад. Вы что, не понимаете, что меня нельзя доводить? Остановился в последнюю секунду… а мог бы не остановиться… кретины…
Он медленно опустил руку. Лицо Балакирева быстро наливалось сочной синевой, а сам он был весь измятый, свалявшийся, маленький. Куртка разорвана, один ботинок слетел. Он задвигал распухшими губами:
— Простите… меня…
— Ты хоть знаешь, кого ревнуешь?
— Больше не буду…
Неживой взял его за отвороты куртки, приподнял и каркнул:
— Я — ее отец! А она — мне дочь!
— Вы? —
— Не знал? Родной! Биологический! И чем, по-твоему, мы в гостинице занимались?
— Н… не знаю…
— И правильно! Никого не касается, где и чему я обучаю свою дочь!
— А ребенок тогда от кого?
— Ни хера себе — «от кого»! В отказ идешь, мудила?
— Мы же, это… с презиками…
— Я не знаю, как вы там, со свечкой не стоял. Вспоминай! Стопроцентной гарантии даже «презики» твои не дают.
Жених начал послушно вспоминать и, похоже, вспомнил что-то подходящее, — или убедил себя, что вспомнил, — потому как синюшная морда его словно осветилась изнутри. Неживой удовлетворенно закончил:
— Ты, козявка, должен не болтом тут трясти, а доверять будущей жене! Ты даже говешки ее не стоишь, запомнил?
Балакирев перевернувшись, встал на четвереньки. Потом на колени. И так — на коленях — пополз к Елене.
— Прости, ласточка, — бормотал он. — Я вас с пацаном на руках буду носить. Я не предам. Отвечаю. Не то, что мой папаша…
Елена смотрела на него с отвращением. «Пацана» ему подавай, «отвечает» он…
— Виктор, я согласна, — сказала Елена. — Вези меня в свою больницу.
…В гинекологическом кресле было холодно и жестко, причем, холод особенно досаждал. Ночная рубашка, а также две пеленки (под задницей и под головой) даже иллюзии комфорта не создавали. И никакой тебе подушки. Но главное — это поза. Расставленные ноги лежали на подставках, на босые ступни медсестра надела стерильные бахилы… Именно из-за позы остроумные дамы называют гинекологическое кресло «вертолетом». Ладно бы вот так — перед мужиком. Когда же вокруг — несуетные и бесполые спецы, видящие в тебе лишь пациента, а не человека, тут уж не просто застесняешься, тут попросту испугаешься…
Острое чувство незащищенности вскрывало душу, как скальпель.
Плохо быть пациентом. Впервые Елена оказалась по другую сторону своей профессии и ничего приятного в этом не нашла. Самым противным было бояться. Со страхами она сражалась, ставила заслоны, однако эти пиявки, вившиеся вокруг ее запрокинутой головы, с легкостью находили все новые и новые пути проникновения… А вдруг у нее детей больше не будет? Сколько таких историй — именно с девочками-подростками, пошедшими сдуру на аборт… А вдруг после операции на нее обрушится депряк, о котором ей рассказывали в школе опытные девки (одноклассницы Балакирева)… А вдруг она плохо восприимчива к их наркозу: какой здесь, кстати, — спросить бы… А вдруг наркоз ее попросту убьет: были у них с матерью такие случаи…
— Дрожишь, милая? — наклонилась
Елене перетянули жгутом плечо.
— Работай кулачком.
— Какой у вас наркоз? — спросила она.
— Очень, очень хороший. Каллипсол называется.
Медсестра сосредоточенно вошла иглой в вену.
Так вот зачем мне «релашку» ввели, подумала Елена. Для премедикации, чтобы не было «прихода».
— Мы таким не пользовались… — успела прошептать она, прежде чем заснула.
…Все прошло в высшей степени благополучно. Пациентке расширили шейку матки, ввели вакуум-экстрактор (узкая, короткая трубочка), затем отсосали содержимое матки, — и готово. Процедура заняла не более получаса.
Очнулась Елена, когда ее везли в палату. Наркоз был короткий, на одну ампулу; но самое ценное — без «отходняка». А я боялась, дура, думала она, прислушиваясь к себе. Тянущие ощущения в нижней части живота ее не обеспокоили: так и должно было быть. Если обойдется без кровянистых выделений — выпустят очень скоро… Над головой проплывал навесной потолок — влагостойкий, шумопонижающий, экологически чистый. В плиты гипсокартона были встроены и утоплены светильники дневного света. Вообще, интерьеры здесь — зашибись; не больница, а припонтованный офис…
Она вдруг спохватилась. А где же обещанное чувство потери? Где опустошенность, поселившаяся под сердцем, где мутный осадок и тяжкое переживание содеянного греха, о котором так много говорят праведницы и слабачки? Ау, депряк!
Ничего этого не было.
Тьфу на них всех.
Наоборот! Настроение улучшалось буквально с каждой секундой, обретенная свобода пьянила. Облегчение было, как будто гигантский фурункул вскрыли. Незнакомая, непонятная сила вливалась в нее; она ощущала этот поток физически, телесно, — сила и спокойная уверенность. Виктор был прав: она — избранная. Она — королева.
Елена улыбнулась. Неживой поджидал ее в палате… а может, на посту в отделении — клеил дежурную медсестру… а может, уже разложил на топчане размякшую от его напора деваху… бабник, каких свет не видел!
Все это было неважно.
Она станет тем, кого Витюша мечтает в ней видеть. Ждите, люди.
Здравствуй, новая жизнь, подумала она, предвкушая ослепительное будущее…
Путь домой Отрезок–3
Что быстрее всего превращает мужчину в героя? Насилие…
Особнячок в центре Москвы, фальшивая утонченность вкусов и показное жизнелюбие. Деловая хватка и коллекционный фарфор…
Со всем этим — кончено. Если что и осталось — то ненадолго. Истекают последние секунды их бредового Зазеркалья.
Я машинально смотрю на часы…
Тварь подохла, как мне и мечталось. Я обещал сам себе, что тварь будет подыхать долго… не сдержал слово. Эвглена Зеленая умерла быстро и легко.
Или не так уж легко? Покалеченная и жестоко униженная собственной дочерью, которую пестовала с такой любовью.