Как жизнь, Семен?
Шрифт:
— Все там будем, — вздохнула бабушка Анна.
Дядя Ваня придавил к блюдечку папиросу, проследил за синей струйкой дыма, сказал убежденно:
— Техникум надо кончать, Вера Анатольевна. На фабрику успеешь прийти. Да и у станка оно… сами понимаете…
Он так и не досказал, что понимает Вера. Протер измятым носовым платком единственное стекло в очках и запоздало добавил:
— Я извиняюсь.
Прав Иван Матвеевич, — вмешалась бабушка Анна. — Я могу сболтнуть лишнее… старая! Он не такой, зря не скажет. Отдай, Верочка, ребят. В детском доме им хорошо
— Цыц, старая! — оборвал ее дядя Ваня. — Не про то говорил я. И у станка нынче тоже голова нужна. Все равно надо учиться… «Неученым все помыкают!» — передразнил он. — Хорошим человеком, я извиняюсь, помыкать не станут.
— Я старая, могу наболтать лишнего, — покорно согласилась бабушка Анна.
Вера молчала. Я думал, они ее уговорили. Идти в детский дом мне даже хотелось.
Но она вдруг сказала:
— Ребят надо выучить. Пусть Семен десятилетку кончает. Кто о них заботиться будет? Детский дом — все же не родной дом. А Семену, — Вера кивнула в мою сторону, — учение дается.
— Ваше дело, — сказал дядя Ваня, но я советовал бы другое.
Мне было обидно, что они разговаривают обо мне, как будто меня здесь нет. Почему бы не спросить, что думаю я? Имею же я на это право?
Выбрав момент, когда все замолчали, я вставил:
— Пусть уж Вера учится. Лучше я пойду работать!
— Куда тебя возьмут, тринадцатилетнего! Помолчи уж!
— Раньше с десяти работали… Может, мне теперь по карманам шарить?
Вера подозрительно оглядела меня с ног до головы, пожала плечами.
— Что с тобой, Сема? — с удивлением спросила она. — Белены объелся? Откуда у тебя такие слова?
Откуда у меня такие слова? Не объяснять же им, что на эту тему мы уже разговаривали с Алексеем Ивановичем Уткиным.
Дядя Ваня засмеялся.
— Кем же ты хочешь быть? — спросил он.
— Моряком!
— Моряко-о-м?! Семен, ты еще глуп, я извиняюсь. Рано тебе работать. Моряком все мальчишки хотят быть, да мало кто бывает. Специальность рабочий человек выбирает с разумом, на всю жизнь.
— Но я не рабочий человек.
— Кто же ты? Маменькин сынок, который до тридцати лет за подол держится? Нет, браток, ты самый что ни на есть рабочий, коренной. Подучишься — да и на фабрику. Как отец, как мать, как твои деды и прадеды.
Это мне нравится. Я рабочий человек! Я буду выбирать себе специальность на всю жизнь. Стоит подумать!
— Понятно тебе? — спрашивает Вера. — А сейчас марш спать.
Она поднялась из-за стола. Лицо у нее усталое, глаза припухшие, видно, плакала перед этим.
— Спасибо, Иван Матвеевич, за совет, за участие. Я ведь тоже рабочий человек. — Она улыбнулась, мельком взглянула на свои маленькие руки. — Вот и выберу себе специальность по душе. Техникум все же закончу, вечерами или как-нибудь после. А пока
Глава третья
Я остаюсь за хозяина
И вот Вера собирается на работу. Она спешит, суетится, хотя еще очень рано, за окном ни зги. Просто ей кажется, что она непременно должна опоздать.
Все утро она только и делала, что наказывала:
— Сема! Тебе придется тут за хозяина. Смотри, не сожги квартиру!
— Сема! Придешь из школы, не забудь сварить суп.
Стала надевать мамин рабочий халат, увидела: нет пуговицы.
— Вот беда! Сема, где у нас нитки?
Будто не знает, что нитки лежат в ящике швейной машины.
Кинулась пришивать пуговицу — нитка, как назло, не лезет в ушко иголки. Совала, совала, сердясь на себя, и бросила. Пуговицу убрала в карман, иголку воткнула в халат и замотала ниткой.
— Смотри, Сема, никаких безобразий!
— Иди уж, — не выдерживаю я. — А то и в самом деле опоздаешь.
— Ну, пожелай мне ни пуха ни пера.
Уж если Вера привяжется, то выведет из терпения.
— Топай! Желаю!
— Сема, дерну за ухо!
Я запускаю в нее валенком, и она уходит.
Итак, я хозяин. Прежде всего тороплюсь начистить картошки. Оказывается нож тупой-претупой. Как им Вера резала, непонятно. Давно просила наточить, все было не до этого: то не хочется, то некогда. Достаю подпилок и точу нож. Проходит минут пятнадцать. Картошка — одна мелочь. Чищу, чищу, а в кастрюле не прибывает. Обдумываю, как бы сделать маленькую механизированную чистилку. Повернул ручку — и картошка, белая, как снег, сама сыплется в миску. Пока проектирую в голове машину, большая стрелка на часах скатилась вниз. Этак я и в школу опоздаю. Бросаю все и начинаю будить Таню. Сколько ей ни кричи, не слышит. Спящую посадил на кровать, а она опять валится, чмокает припухшими губами. Тогда беру ее под мышки и ставлю на пол. Ходим с ней по комнате взад и вперед. Таня семенит ложками, не открывая глаз.
Пришел Толька Уткин, пережевывая на ходу булку с колбасой. Оторопело остановился у порога, смотрит на нас выпученными от изумления глазами.
— Ты что делаешь? — задает глупый вопрос.
— Сестренку ходить учу, — отвечаю я, продолжая шагать с ней по комнате.
— Так она же умеет!
— Разучилась. Днем ходит, а ночь проспит и опять забывает. С тобой такого не было?
Он переводит взгляд с меня на Таню. И еще больше удивляется, когда Таня, проснувшись, наконец спрашивает:
— Куда ночь ушла?
— В другой дом.
Толька пожимает плечами. Видимо, он не уверен, что присутствует при разговоре нормальных людей. Сестренка тянет меня к двери, канючит:
— Пойде-е-м в другой дом.
— Нельзя, Танечка. Видишь, Толька пришел, мне в школу надо.
Она протягивает руку к колбасе. Колбасу Толька поспешно прячет за спину. Но тут же, устыдившись своей жадности, отламывает кусок. Таня берет колбасу обеими руками.
— Это зачем? — упрекаю я ее. — Бяка, тебе нельзя.