Как жизнь, Семен?
Шрифт:
Только наш учитель зоологии Валентин Петрович сразу сказал, что в нынешнее время дикий человек — это досужие выдумки, потому что мы живем в век цивилизованный.
Поп отогрелся и стал читать молитвы. Слова у него вылетали так быстро, что сразу можно было догадаться: куда-то спешит. Я так ничего и не разобрал. Напоследок он помахал кадилом, похожим на маленький самоварчик без крана, и в комнате запахло ладаном.
Вера, стесняясь, торопливо сунула ему деньги, а он грустно смотрел на нее и не уходил. Тогда она догадалась и добавила еще.
— Сироты они, батюшка, — оправдываясь
Глава вторая
Сирота
Мы сироты, да еще круглые. Это известно чуть ли не всему поселку. Не успел я появиться в школе, какой-то балбес, которого я и по имени не знаю, выпучил на меня удивленные глаза и окликнул:
— Сирота!
А потом ошалело понесся по коридору.
С этого и началось:
— Сирота! Дай списать по русскому. Тетрадь дома оставил.
— Эй, сирота! Пять раз по загорбку плюс четыре. Все это делим на тебя одного. Сколько получается?
— Слушай, отчего греки в нашем веке вверх головами ходят? Не знаешь? А еще сирота!
Не появись в это время староста класса Лева Володской, не знаю, что бы и было. Лева схватил меня за руку, удержал…
— А ну, марш отсюда! — прикрикнул он на ребят и добавил удивленно: — Вот остолопы! Забавляются…
Маленький, хотя и плотный, он казался не таким уж сильным, но его побаивались и уважали. В начале года стали выбирать старосту и весь класс закричал: «Володского!» Потому что он и в прошлом году был старостой и работал неплохо.
— Превосходная идея, — сказал Лева, покручивая пуговицу на моем пиджаке. — Пока ты сидел дома, мы шефство над октябрятами взяли. Первоклашки — народ замечательный: то покажи, это сделай. Тебя тоже прикрепили — три мальчика и две девочки из первого «б» класса. Сходи к ним, они ждут.
— А чего я с ними делать буду?! Не умею я.
— А я, думаешь, умею? — спросил Лева. — Тоже не умею, а хожу. Проводил их в раздевалку, одеться помог и то работа. — Лева отвернул пуговицу от пиджака, с интересом посмотрел на нее и, нисколько не смущаясь, передал мне. И сказал: — А на ребят, которые тебя дразнили, ты не обижайся. Это они просто так, по глупости.
Я не обижался и даже подумал, что совсем неплохо быть сиротой: все о тебе заботятся, занятие подыскивают, расспрашивают, что и как. Конечно, каждый по-своему.
Только мы поговорили с Левой, подошел Витька Голубин. Тот самый Витька, которого я учил решать задачи по физике. Мы с тех пор почти не разговаривали, сердились.
— Здорово, Коротков, — сказал на этот раз Витька. Пожал мне крепко руку, как самому лучшему приятелю, улыбнулся. Витька, как всегда, худенький, небрежно одетый. — Ты ведь не обижаешься, что я не приходил к тебе в эти дни? Я нарочно не ходил. Когда мне бывает скучно или еще что, я убегаю и сижу один. Что-нибудь такое говорю: рапортовал да недорапортовал, стал дорапортовывать — зарапортовался. Вот скажи-ка несколь-раз — полегчает. Приди я, тебе было бы не очень приятно.
Вот это, я понимаю, товарищ! Я пожал ему руку и сказал, что не обижаюсь и он правильно сделал, что не приходил.
— Видишь! — обрадовался Витька. — А меня заставляли к тебе идти.
Но
— Как жизнь, Семен? — спросил он, как равный разного. Я даже поперхнулся от неожиданности.
— Ничего, Валентин Петрович, жизнь хорошая, — почему-то сказал я и прибавил для осторожности: — Вот уроки запустил…
— Ну, это беда небольшая, — сказал он. — Догонишь…
После уроков нас оставили на классный час. Так называется у нас собрание, на котором обсуждаются школьные дела за неделю.
За столом рядом с Валентином Петровичем стоял Лева Володской. Он посмотрел к себе в тетрадку и заявил, что за неделю не было ни одной двойки, троек восемь, остальные четверки и пятерки. Потом он поругал одного ученика, который на уроке немецкого языка бросил реактивную галку. Галка приземлилась на тетрадке отличницы с первой парты и вымазала чернилами всю страницу. Страницу пришлось вырвать, а ученика выгнать за дверь.
— В порядке общественной нагрузки, — сказал вдруг Лева, — мы поручили Голубину навестить Сему Короткова, который не мог ходить в школу, потому что у него болела мама. Пусть Голубин доложит, как он выполнил это поручение.
Я взглянул на Витьку. Он пожал плечами и поморгал: мол, выручай! Тогда я встал и заявил, что у нас с Витькой иной подход: если у тебя какое горе, то сиди один, потому что очень неприятно видеть, как тебе сочувствуют. Поэтому Витька ко мне и не приходил.
Ребята загалдели, кое-кто засмеялся. Лева закричал: «Тише!» Но его никто не стал слушать. Пришлось вмешаться Валентину Петровичу, который сказал, что если у Короткова и Голубина такой оригинальный подход к вопросам дружбы, то тут уж ничего не поделаешь, придется смириться. «Только в следующий раз, — добавил он, глядя на Леву, — когда понадобится навещать кого-нибудь, пусть классный организатор подумает, кого послать, взвесив все „за“ и „против“».
Лева глупо заморгал, потом посмотрел на меня, на Витьку и, кажется, ничего не понял. Витька в это время шевелил губами. Он, наверно, старался выговорить без запинки: рапортовал да не дорапортовал, стал дорапортовывать — зарапортовался.
И еще мне пришлось удивляться вечером — у Тольки Уткина.
Раньше, бывало, придешь к ним — Алексей Иванович или совсем тебя не заметит, или, в крайнем случае, спросит:
— Что скажешь?
На такой вопрос всегда отвечать трудно, тем более взрослому человеку, поэтому молчишь. И он молчит, отвернется. Как будто рассердился на тебя, а за что — убей, не знаешь. А тут вечером прихожу, он читает газету. Не успел я поздороваться, он повернулся и говорит:
— Похоронил мать?
— Похоронил, дядя Леша.
— Значит, теперь сирота?
— Сирота, дядя Леша.
Алексей Иванович набил желтой ваты в мундштук папиросы, неторопливо прикурил и опять спрашивает:
— Чем ты теперь займешься?
— Совсем не знаю…
— Хм… Не знаешь? Тебе тринадцать с лихвой. А раньше с десяти лет знали, что делать. Работали! На фабрике работали. Как там у поэта Некрасова… «Плачь детей», что ли? «Колесо гудит, гудит, гудит…» Надо думать, по карманам шарить начнешь?