Какая-то ерунда (сборник рассказов)
Шрифт:
Да. Это надо отдать Манякину должное - если уж он устраивался на работу, то от нее не отлынивал и не уклонялся, и всегда приходил, когда его звали, на свое постоянно шаткое состояние внимания не обращая. И другим тоже не давая повода обращать. И все равно для него было, что делать в этой жизни под видом работы - церковь возводить на века, кинотеатр или, к примеру, гараж Федоруку. Хотя кинотеатр и гараж Манякин не возводил. Чего не было в биографии у него, того не было. Иначе бы он помнил. Если бы возводил. И не упал бы тогда гараж наутро следующего дня. Не рухнул бы под весом собственной крыши и не стал бы местом погребения заживо обеих частных машин Федорука и его личной любимой женщины, состоявшей при нем в должности секретаря-референта со знанием английского языка, стенографии,
А сейчас вот и Манякин лежал на своем смертном одре. Правда, он выздоравливал, имея последнее желание - протрезветь в конце концов не на словах, а на деле и задуматься. То есть, выходит, Манякин имел два последних желания, накладывающихся друг на друга, но они никак не осуществлялись, не осуществлялись потому, что нескончаемым потоком тянулись к нему - больному из лучших побуждений друзья минувших лет и приносили, чтобы распить с Манякиным за возможно скорый упокой его души. И брат по матери Александр приезжал к заболевшему Манякину исправно на своем городском троллейбусе, и отец Петр приходил по старой и доброй памяти с завидным постоянством, хотя церковь на "Ясене" так ему и не удалось возвести пока. Горсовет принял постановление под бассейн то место церковное задействовать, крупнейший в городе и области - поскольку в здоровом теле и дух здоровый содержится, как гласит народная мудрость.
А ангар удалось построить при помощи Божьей и при содействии - спасибо горисполкому. Холодновато в нем только в зимний период года, а в летний наоборот - жарковато, но зато сухо под сенью ангара, и иконы, а также прочие предметы культа не намокают и не подвергаются внешним климатическим явлениям и колебаниям, а уж в ясную безоблачную погоду сверкает ангар и блестит на солнце по типу настоящего купола. Так что отец Петр приходил к Манякину как к сыну своему пред Богом и говорил ему убедительно:
– Покайся, сын мой, в грехах.
На что Манякин отвечал ему слабым голосом:
– Каюсь, отец Петр, за это и выпьем.
– Ведь болеешь от нее, - говорил отец Петр, закусив.
– А может, и не от нее, - говорил Манякин с одра неопределенно.
– Покайся и исповедуйся, - настаивал на своем отец Петр, - легче станет.
– Каюсь и исповедуюсь, - говорил Манякин искренне и ему действительно становилось легче.
Машина вот только какая-то грузовая тарахтела во дворе своим двигателем внутреннего сгорания, и она действовала, конечно, звуком на воспаленные нервы Манякина, потому как не умолкала ни днем ни ночью. И Манякин понимал умом и сердцем шофера этой машины, опасающегося не без оснований, что не заведется она вновь при минусовой температуре, если ее заглушить. Да и воду тогда пришлось бы сливать из радиатора, чтобы не замерзла в лед, а кому это может понравиться - сливать ее на морозе, потом заливать обратно, таская ведром, то есть бессмысленными манипуляциями заниматься, от которых ни вреда никому, ни тем более пользы, а лишь одна налицо трата времени. И поэтому шофер не выключал двигатель своей грузовой пятитонной машины никогда, и она стояла во дворе дома, отравляя окружающую среду выхлопными газами и мерным моторным рокотом, а с другой стороны, под этот моторный рокот Манякин часто засыпал, а сон, говорят, для больного - первое и нужнейшее дело.
Но, понятно, его будили, потому что народ шел к Манякину, подразумевая проститься с ним на тот, самый крайний случай, и были это разные люди, те, с кем он пересекался и сталкивался на просторах жизненного пути. Друзья детства, и те приходили, в частности младший корректор газеты "Ночная жизнь". Он приходил, как печальный жираф, со свежим номером своей
– Выпей, друг детства, за мое плохое здоровье.
А младший корректор говорил:
– Я как глубоко верующий человек не пью, не курю, но зато я тебе, говорил, - лекарств принес импортных - от всех телесных болезней.
– За лекарства большое спасибо, - говорил Манякин редактору, - отдай их вон Александру.
– Почему Александру?
– спрашивал младший корректор, а Манякин ему отвечал:
– Он их на алкоголь сменяет. С выгодой для всех нас, вместе взятых.
А один раз корректор этот пришел с настоящей цыганкой, заявив, что:
– Сейчас она тебе всю правду скажет. Что тебя ждет впереди и на что ты надеяться вправе.
И цыганка с картами взяла руку Манякина, посмотрела на нее, к свету поднесла и сказала:
– Ждет тебя, милый...
– и замолчала, запнувшись. И карты на постели раскинула, а Манякин, пока она их раскидывала, осмотрел свою руку самостоятельно, отметив, что ногти у него расти стали гораздо быстрее, чем прежде, и опять сказала цыганка: - Ждет тебя...
– Что ждет?
– сказал Манякин.
– А ничего, - сказала цыганка, - если я, конечно, не ошибаюсь.
– Помру, что ли?
– сказал Манякин.
– В том-то и дело, что нет, - сказала цыганка. И корректор ее увел, чтоб она и ему погадала на будущее, так как, сказал, меня женщины интересовать перестали в должной мере и хочу я знать и предвидеть, чего мне от них ожидать в дальнейшем.
– А чего вообще надо от них ожидать?
– подумал вдогонку корректору и цыганке Манякин и подумал, что над этим вопросом тоже не мешало бы ему задуматься - его-то давно женщины не интересовали и не занимали ни в коей мере, но он об этом никогда не думал и не сожалел: не занимали и не занимали - лишняя гора с плеч. Манякину как раз совсем противоположный вопрос покоя не давал, тревожа настойчиво больное воображение: почему все его посещали за время тяжелой и продолжительной болезни (даже поэты заходили на огонек местные и милиция, и художник из города Петродзержинска приезжал, и нищие тоже регулярно захаживали с людьми без определенных занятий), а врач - нет, ни разу не навестил. Конечно, среди сонма знакомых и близких, врачей у Манякина не имелось, но можно же было, наверно, вызвать участкового терапевта. Так, во всяком случае, казалось Манякину. Нет, ему не нужны были никакие доктора с рецептами, градусниками и ножами, он им не верил и их не любил - за то, что ходят в белых халатах - и все-таки считал Манякин, что для порядка вызвать врача, пускай, самого захудалого, было бы невредно и необходимо. Чтоб он что-нибудь констатировал. И Манякин спрашивал у окружающих и присутствующих:
– А вы мне врача вызывали?
И окружающие говорили:
– А как иначе?
А Манякин спрашивал:
– И когда он будет?
А они говорили:
– Будет после двенадцати.
После чего Манякин опять лежал себе, выздоравливая, и не мог в точности определить - сейчас уже после двенадцати или еще до. Время перестало поддаваться его учету и контролю, а часов с боем видно Манякину с ложа не было. Ну и боя у часов не было, это уже известно. А если бы бой у часов не вышел в ходе времени из строя, то они бы, конечно, били, отбивая каждую четверть и каждые полчаса, и каждый час. Поэтому Манякин произносил иногда ненавязчиво:
– Бой бы в часах починить.
И кто-нибудь ему обязательно отвечал:
– Да-а.
Но бой не представлялось возможным починить в этих старинных часах, вполне достаточно и того было, что они еще идут - настолько его часы выглядели и считались старинными. Их один часовщик из центрального дома быта когда-то смотрел - так он только раскрыл крышку заднюю еле-еле, увидел механизм воочию и сказал:
– Ну ни хрена себе.
И ушел, это сказавши в свою мастерскую, не сумев закрыть крышку и оставив ее в распахнутом настежь виде.