Какое надувательство!
Шрифт:
Чем больше я знакомился с этими мерзкими и лживыми карьеристами Уиншоу, тем меньше они мне нравились и тем труднее становилось сохранять тон официального историка. И чем скуднее были наглядные и убедительные факты, тем чаще приходилось пускать в ход воображение: наращивать мясо на события, хилые скелеты которых мне удалось распознать; высказывать предположения о психологических мотивах того или иного поступка и даже сочинять целые диалоги. (Да, сочинять: я не стану избегать слова, даже если последние пять лет избегаю самого действия, им обозначаемого.) Так из презрения к этим людям возродилась моя творческая личность, а возрождение это повлекло за собой смену всей перспективы, угла зрения — смену, необратимую для моей работы. Начинал я как путешественник и первооткрыватель — с упорной и бесстрашной экспедиции в самые темные уголки и тайные глубины семейной истории. И, как вскоре я отчетливо понял, покоя мне не будет и путешествие мое не завершится, покуда я не отыщу ответа на главный вопрос: действительно Табита Уиншоу безумна или же есть хоть толика истины в ее убежденности, что Лоренс неким хитроумным и загадочным образом виновен в смерти брата?
Неудивительно, что семейство отказывалось предоставить мне хоть какие-то сведения и по этому вопросу. В начале 1987 года мне повезло: Мортимер и Ребекка согласились встретиться со мной в одном из отелей Белгрейвии. До тех пор я считал их самыми доступными и полезными из всех Уиншоу, несмотря на серьезное нездоровье Ребекки: именно им я обязан теми крохами информации, которыми располагаю о торжестве в честь пятидесятилетия Мортимера. Лоренс скончался за пару лет до нашей встречи, и они теперь, как с ужасом и предсказывала некогда Ребекка, оказались полноправными владельцами Уиншоу-Тауэрс, хотя и старались проводить в поместье как можно меньше времени. Как бы то ни было, через несколько месяцев после нашей встречи Ребекка тоже преставилась, а окончательно сломленный Мортимер вернулся доживать свой век в родовое гнездо, которое всегда и всем сердцем ненавидел.
Изыскания мои стали еще более отрывочными и бессвязными, пока однажды не прекратились вовсе. Я забыл точную дату, но случилось это в тот день, когда меня приехала навестить мама. Она прибыла однажды вечером, мы поужинали в китайском ресторанчике в Баттерси, и она в тот же вечер уехала домой. После этого я ни с кем не разговаривал и прожил затворником два, а то и три года.
Субботним утром я вновь взялся за рукопись. Как я и подозревал, в ней царил полный бардак. Некоторые фрагменты читались как роман, другие — как хроники, а на последних страницах прорывалась такая враждебность к членам семейства Уиншоу, что даже читать было неприятно. Самое плохое, что у книги не было настоящего конца: повествование просто обрывалось на мучительно дразнящей ноте. Когда я в конце той жаркой и душной субботы поднялся из-за стола, препятствия, стоявшие между мной и успешным завершением книги, по крайней мере, обрели некую четкость и ясность. Следовало раз и навсегда решить, считать мне эту книгу документальной или художественной; только после этого я смогу с новыми силами погрузиться в тайну безумия Табиты.
Утром в понедельник я предпринял три решительных шага:
— сделал две копии рукописи и одну отправил редактору, который когда-то занимался публикацией моих романов;
— другую копию отправил в „Павлин-пресс“ в надежде, что она либо обеспечит мне очередную выплату гонорара (который я не получал уже три года), либо приведет Табиту в такой ужас, что она расторгнет нашу договоренность и полностью освободит меня от обязательств;
— в колонках личных объявлений всех ведущих газет поместил следующий текст:
ТРЕБУЕТСЯ ИНФОРМАЦИЯ. Писатель, составляющий официальные хроники Уиншоу из Йоркшира, ищет информацию по всем аспектам семейной истории. В частности, хотел бы встретиться со всеми (свидетелями, бывшей прислугой, заинтересованными сторонами и т. д.), кто мог бы пролить свет на события 16 сентября 1961 г. и связанные с ними происшествия.
ТОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫМ РЕСПОНДЕНТАМ — просьба обращаться к м-ру М. Оуэну ч/з „Павлин-пресс“, Лондон\yen7, Провидение-стрит, 116, особняк „Тщеславие“.
Вот и все, что я мог сделать. Как бы то ни было, всплеск энергии оказался лишь временным, и последующие несколько дней я провел, развалившись перед телевизором: иногда смотрел, как Кеннет Коннор в ужасе улепетывает от прекрасной Ширли Итон, а иногда переключался на новости. Я близко познакомился с лицом Саддама Хусейна и начал понимать, почему в последнее время он так знаменит; узнал, как он объявил о намерении включить Кувейт в состав своей страны, утверждая, что, в соответствии с историческим прецедентом, Кувейт всегда был „неотъемлемой частью Ирака“; как Кувейт воззвал к ООН и попросил о военной помощи, которую ему и пообещали американский президент мистер Буш и его друг британский премьер-министр миссис Тэтчер. Я узнал о британских и американских заложниках, или „гостях“, задержанных в отелях Ирака и Кувейта. Посмотрел множество повторов той сцены, когда Саддам Хусейн демонстрировал „гостей“ перед телекамерами и обхватывал руками стойкого ребенка, которого от этого прикосновения передергивало.
Два-три раза ко мне заходила Фиона. Мы пили прохладительные напитки и разговаривали, но что-то во мне, видимо, ее настораживало, и она рано отправлялась на боковую. Мне же говорила, что ей трудно засыпать.
Иногда, лежа без сна в душной темноте, я слышал за стеной ее сухой раздраженный кашель. Стены у нас в доме не очень толстые.
2
Поначалу я не слишком надеялся, что моя стратегия принесет плоды. Но через две недели неожиданно позвонили оба издателя и назначили мне встречи в один день: „Павлин-пресс“ ближе к вечеру, а утром — более престижная фирма, которая ранее имела честь считать меня одним из самых своих многообещающих молодых авторов. (Впрочем, это было давно.) Довольно маленькое, но уважаемое издательство, что большую часть века вело свои дела из особняка на георгианской террасе Кэмдена. В последние годы издательство поглотил американский конгломерат, и оно переехало на седьмой этаж высотного здания около Виктории. Около половины персонала пережило это потрясение, и среди них — редактор художественной прозы, сорокалетний выпускник Оксфорда Патрик Миллз. Мы договорились встретиться с ним незадолго до лата, примерно в половине двенадцатого.
Поездка обещала быть не слишком сложной. Сначала предстояло дойти до станции метро, а это означало прогулку через парк, по мосту Альберта, мимо домов-крепостей сверхбогатеев на Шейн-уок, по Ройял-Хоспитал-роуд и на Слоун-сквер. Остановился я лишь однажды — купить шоколадку („Марафон“ и „Твикс“, если память не изменяет). Стояло еще одно неистово жаркое утро — никак не удавалось избежать пелены жирного черного смога, который извергали зады автомобилей, грузовиков, фургонов и автобусов: он тяжело висел в воздухе, и приходилось чуть ли не задерживать дыхание, пересекая оживленные перекрестки. Но едва я прибыл на станцию и стал спускаться на эскалаторе, едва впереди открылась платформа, я сразу понял: битком. В движении произошел какой-то сбой, и поезда не было, наверное, минут пятнадцать. Хотя ветка, идущая через Слоун-сквер, не особо длинная, от непрерывного движения эскалатора я почувствовал себя Орфеем, спускающимся в преисподнюю в окружении всей этой толпы бледных и печальных людей, а солнечный свет, только-только оставшийся позади, уже казался мне далеким и смутным воспоминанием.
…perque leves populos simulacraque functa sepulchre… [14]
Четыре минуты спустя прибыл поезд Районной линии, и каждый дюйм каждого вагона оказался забит потными, сгорбленными, сплюснутыми телами. Я даже не пытался втиснуться, однако в столпотворении яростно толкавшихся людей мне удалось протиснуться к краю платформы и подготовиться к прибытию следующего поезда. Через пару минут он появился — на сей раз по Кольцевой линии, но такой же переполненный, как и предыдущий. Когда двери открылись и сквозь подкарауливавшую этот момент людскую стену смогли пробиться несколько краснолицых пассажиров, я вжался в вагон и сделал первый глоток вонючего, затхлого воздуха; уже по вкусу можно было определить, что он побывал в легких каждого пассажира этого вагона не менее сотни раз. За мной втиснулось еще несколько человек, и меня зажало между молодым тощим клерком в однобортном костюме и с нездоровым цветом лица — и стеклянной перегородкой, отделявшей нас от сидячих мест. Обычно я бы предпочел плющить нос о перегородку, но, попробовав совершить этот маневр, выяснил что как раз на уровне лица на стекле приходится огромная склизкая размазанная клякса — отложения сала и пота затылков прежних пассажиров; другого выхода не было — пришлось развернуться и глаза в глаза смотреть на этого корпоративного юриста, брокера, или кем он там еще мог быть. Нас еще ближе притиснуло друг к другу после того, как двери закрылись — с третьей или четвертой попытки, поскольку тем, чьи половины тел оставались на платформе, пришлось вклиниться к нам, — и с того момента его землистая прыщавая кожа чуть ли не елозила по моей физиономии, а жаркий воздух мы выдыхали друг другу прямо в глотки. Поезд дернулся и поехал, и половина стоявших пассажиров качнулась, теряя равновесие, включая какого-то строителя, опиравшегося на мое левое плечо. На человеке этом не было ничего, кроме бледно-голубой жилетки, он извинился, что пришлось опереться мне на голову, и потянулся к свисавшей с потолка вагона ременной петле. Оказалось, что я тычусь носом прямо в его потную рыжеватую подмышку. Как можно незаметнее я зажал пальцами ноздри и принялся дышать ртом, то и дело утешая себя: ничего, ничего, я еду только до „Виктории“, одну остановку, вот и все, через пару минут все это закончится.
14
…сонмы бесплотных теней, замогильные призраки мертвых… (Овидий. Метаморфозы, 10:14. Переводе. Шервинского.)
Но поезд уже притормаживал, и когда он намертво остановился в непроглядной черноте тоннеля, я прикинул, что проехали мы всего триста или четыреста ярдов. Как только он замер, атмосфера в вагоне сгустилась. Простояли мы, наверное, не больше минуты-полутора, но срок этот показался вечностью, и когда поезд пополз дальше, у всех на лицах нарисовалось облегчение. Однако радовались мы недолго. Через несколько секунд снова пришли в действие тормоза, и на этот раз поезд дернулся решительно, жутко и бесповоротно. Все моментально стихло, если не считать шипения в чьем-то плеере где-то в глубине вагона — оно стало громче, когда пассажир снял наушники, чтобы слышать объявления. Практически сразу воздух невыносимо раскалился и склеился: я чувствовал, как у меня в кармане текут несъеденные шоколадки. Все тревожно посматривали друг на друга — некоторые воздевали в отчаянии брови, некоторые досадливо ахали или матерились себе под нос. Те, у кого с собой были газеты или деловые бумаги, принялись ими обмахиваться.